Пойте, неупокоенные, пойте - Уорд Джесмин

Когда мы съезжаем с трассы на дорогу в глушь леса, уже темно-синее небо отворачивается от нас, накидывает черное покрывало на свои плечи. Мир ужимается до светящихся фар машины, пары длинных рогов дороги, ведущих нас через тьму; наша машина – что старый зверь, хромающий к очередной поляне. Па всегда говорил мне, что животное всегда будет делать именно то, для чего оно было создано: искать корни в грязи, скакать по полю или летать. И что не важно, насколько оно приручено, говорил Па, его дикая природа все равно однажды проявится. Кайла сейчас кажется самым настоящим животным, замученной глистами кошкой, свернувшейся у меня на руках. В конце концов мы сворачиваем в жилой двор, и деревья расступаются. Это место отличается от остальных. Оно совсем не похоже на хаотичное скопление домов в округе Форрест. Здесь стоит только один дом, просторный. Его фасад весь в окнах, через которые пробивается теплый желтый свет. Леони останавливает машину. Мисти выходит и машет нам, чтобы мы последовали за ней. Я подхожу к крыльцу с Кайлой, которая спит у меня на руках, храпя и дыша через рот, и вблизи вижу, что краска на стенах облезает тонкими полосами, а между ними проглядывают другие, узкие и коричнево-серые. Окна выглядят немного потускневшими, словно вода, в которой погибла моя рыбка. Цветущая глициния, посаженная с каждой стороны ступеней крыльца, прочно укоренилась, вымахав толщиной с мускулистую мужскую руку, и обвилась вокруг перил, образовав плотную завесу перед крыльцом. Мисти стучится в дверь.

– Входите, – музыкально пропевает мужской голос.

Мужик здоровый. Мы находим его на кухне, где он варит спагетти. Мой рот наполняется слюной. Я никогда еще не был так голоден.

– Вкусно пахнет, а? – говорит он, направляясь к нам.

Он словно подпрыгивает, будто идет на цыпочках. На нем белая рубашка с длинными рукавами, только засученная до локтей. Рубашка чем-то похожа на его крыльцо: у шеи распустилась нитка, а спереди она испачкана чем-то вроде зеленой краски. Его кухня вся зеленая. Я еще никогда не видел зеленых кухонь. И тут я чую запах соуса. Он шипит в кастрюле на плите и попадает на руку мужчины, когда тот его мешает. Он слизывает каплю с руки. Макароны, которые он кинул в воду, медленно тонут, исчезают за краями кастрюли, размокая снизу. Я хмурюсь, глядя, как он облизывает свою волосатую руку. Его волосы собраны в маленький торчащий хвостик, коротенький, как у Кайлы.

– Я решил, что вы, наверное, проголодались, – говорит он.

Он самый белый из всех белых, что я когда-либо видел.

– Правильно решил.

Мисти обнимает мужчину с этими словами, поворачивая лицо так, что говорит ему не в лицо, а в его измазанную краской рубашку.

– Мы немного задержались по дороге – малышке стало плохо.

– Ах да, девочулька! – сказал он.

Леони выглядит так, будто ей хочется его заткнуть, но молчит.

– Она… – он делает паузу, – какая-то липкая.

Теперь Леони выглядит так, будто хочет ударить мужчину. Па называет это ее “упрямым взглядом”.

– Юноше тоже поплохело?

Он начинает мне нравиться, хоть я и вижу что-то вроде грусти на его лице, когда он смотрит на меня, и я не знаю почему.

– Нет, – говорит Леони, скрестив руки на груди. – Мы не голодны.

– Ерунда, – говорит мужчина.

– Леони, – говорит Мисти, глядя на Леони.

Я знаю, что это взгляд из тех, которым собеседнику сообщают нечто иное без слов, но я не могу разгадать выражение лица Леони – ее брови, губы, то, как она кивает, и ее длинная челка падает ей на глаза. Что бы ни сказала Мисти, Леони понимает и кивает в ответ.

– Мы поедим. – Она откашливается. – Я хотела спросить, могу ли я воспользоваться вашей плитой. Мне кое-что нужно приготовить.

– Конечно, моя дорогая, конечно.

Вблизи этот мужчина пахнет так, как будто он не мылся несколько дней, но запах не противный. Пахнет сладко и одновременно неправильно – словно сладким ликером, который перестоял на жаре и начал превращаться в уксус.

– Прошу простить за мой французский, Ал, но я просто охереть как голодна, – улыбается Мисти.

Я усаживаюсь в гостиной; Кайла все еще спит, горячо пыхтя в мою рубашку. Потолки в комнате высокие, и на всех стенах книжные полки. Телевизора нет. На кухне радио, рядом с которым на стуле у барной стойки сидит Мисти, попивая вино, которое Ал налил ей в керамическую кружку. Музыка, наполненная скрипками и виолончелями, вздымается в комнате, а затем спадает, словно вода в заливе перед большим штормом. Леони возвращается из машины, с растениями в руке, и спотыкается о ковер на деревянном полу – красный с оранжевым и белым, весь истрепанный. Из-под ее рубашки выпадает и падает на ковер пакетик, и то, что было внутри мятой коричневой бумаги, выскальзывает наружу. Прозрачное стекло – целый пакет разбитого стекла; я видел такое раньше. Я знаю, что это такое. Мужчина смеется над словами Мисти, и Леони поднимает выпавшее содержимое, не глядя на меня, перекладывает обратно в пакет и отдает его Мисти, перегнувшись через барную стойку, а та уже передает пакет Алу. Он поднимает пакетик, подбрасывает в воздух, тот исчезает, словно по мановению руки фокусника.

Ал – адвокат Майкла.

– Мальчик примерно его возраста, – говорит он, закатывает рукава, кивает, нахмурившись, в мою сторону. – Они решили, что он толкал в школе травку.

Мисти отпивает из своего стакана.

– Знаете, что с ним сделали?

Она пожимает плечами.

– Привели его в кабинет директора вместе с двумя друзьями – сверстниками. А потом заставили раздеться и спустить штаны для обыска.

Мисти качает головой, и волосы слегка ударяют ее по щекам.

– Какой ужас, – говорит она.

– Это не ужас, это беспредел. Дело я веду безвозмездно, а школа, вероятно, отделается легким приговором, но я просто не мог не взяться за такое, – говорит он, пожимая плечами, и отпивает свой напиток. – Длинная кармическая волна Вселенной и все такое.

Мисти кивает так, словно знает, о чем он говорит. Она распустила хвостик, чтобы волосы свободно струились, и теперь каждый раз, когда она кивает или качает головой, она делает это настолько сильно, что ее волосы красиво колышатся на спине, словно испанский мох. Она оттянула воротник рубашки, обнажив плечо – сверкающий шар в свете гостиной. У Ала горят все лампы. Чем больше Мисти пьет, тем сильнее раскачиваются волосы.

– Чем могу – помогаю, как говорится. – Ал улыбается, касается ее плеча и поднимает бокал с вином. – Как тебе, нравится? Хорошее же, да? Я же говорил, это был хороший год.

– Так что там насчет моего парня? – Мисти наклоняется к нему, поднимает брови и улыбается.

– Хорошо, хорошо, – говорит Ал, отодвигаясь от нее и смеясь, а затем снова приближается к ней и говорит, активно жестикулируя, рассказывая ей о том, что он предпринимает, чтобы добиться освобождения Бишопа.

Леони сидит на диване рядом со мной, держа в руке непроливайку. Ей потребовалось около тридцати минут, чтобы порезать ежевику и отварить корни и листья. Корни она варила в одной кастрюле, а листья – в другой, пока я сутулился над своей тарелкой, запихивал, почти не жуя, макароны в рот. У нее все уже остыло. Она стояла у стойки, морщилась и разговаривала сама с собой, скрестив руки, а потом налила половину из одной жаропрочной кастрюли и половину из другой в поильник Кайлы. Получилось серое варево. Я засунул остатки макарон в рот, сполоснул тарелку, поставил ее в посудомоечную машину, из которой воняло чем-то кислым, и стал смотреть, как она просит у Ала пищевые красители и сахар. Она добавила несколько ложек сахара и капель красителя в поильник и начала трясти его. Теперь она сидит рядом с Кайлой, которую мы оставили спать на диване, и пытается ее разбудить. Каждый раз, когда она просит Кайлу проснуться, она целует девочку в ухо и шею, а Кайла поднимает руку, обнимает Леони за шею и тянет, как будто хочет, чтобы она легла спать вместе с ней. Как будто не хочет просыпаться.

Это меня пугает.