Ищите ворона… (СИ) - Урошевич Влада
Текст в тетрадке был написан синими чернилами, слегка поблекшими, на некоторые страницы попала вода и наполовину размыла написанное. Буквы были выписаны плотно и убористо, строчки своей ровностью не оставляли места для сомнений в душевном равновесии того, кто их написал, но слова в конце некоторых абзацев иногда внезапно заканчивались вычурными и капризными завитушками, изгибы которых, казалось, были отражением некоего стремления к свободе и авантюре — по крайней мере так показалось Бояну, когда он читал дневник.
Дневник полковника Анри-Огюста де Розалье
7 сентября 1918 г.
В непритязательной красоте каменистого македонского пейзажа все еще продолжает пылать поздняя красота лета. Дни теплые, а воздух напоен мягкостью и теплом, которые, кажется, исходят от невидимого моря… Но по ночам уже веет какой-то легкой свежестью, которая несет в себе нечто угрожающее. Я просыпаюсь в подземном убежище, немного замерзнув, а вода для умывания, которую мне приносят из близлежащего источника, очень холодная.
Обычные действия: время от времени от нас требуют подавить слишком активную батарею противника или пулеметное гнездо. Мои артиллеристы относятся к точному определению целей с большим терпением и своего рода соревновательным духом; по информации, которую мы получаем с передовой линии фронта, в этом они добиваются больших успехов.
Но эта рутина, конечно, не будет длиться долго. Очевидно, что готовится нечто серьезное. Инспекционная поездка генерала Ансельма была лишь первым знаком. Теперь караваны мулов, с которыми возят снаряды, постоянно приходят на наши позиции, и у нас создался большой запас боеприпасов. Из-за каменистой почвы трудно выкопать достаточно укрытий для их складирования.
Почта приходит очень нерегулярно. Немецкие подводные лодки делают морское сообщение с Францией очень опасным. Я скучаю по новостям из дома.
Сегодня я сорвал с колючих кустов несколько незрелых ягод ежевики — они чернели, как глаз дрозда на фоне темно-зеленых листьев. Вкус у них острый, терпкий, с примесью чего-то дикого и горького — извлеченного из этой негостеприимной и жестокой почвы. Этот вкус долгое время оставался у меня во рту — нёбо ощущало его как далекий, едва узнаваемый звук, пробуждающий давние воспоминания. В детстве я собирал эти нищенские ягоды на холмах Бретани, играя у подножия огромных менгиров. И тогда мне тоже казалось, что этот вкус оживляет во мне неясные воспоминания о бесконечно далеких предках, похороненных под этими камнями…
А потом пришел капитан Жан Деклозо, который позвал меня посмотреть на что-то. Один из вражеских снарядов, который утром упал в нескольких сотнях метров от батареи, взорвался на холме на скалистом плато. И оказалось, что холм, по крайней мере, частично, насыпан искусственно и что под ним кроется старинное сооружение. Видна колонна из белого мрамора и несколько ступенек лестницы, ведущей вниз. Я приказал выделить несколько солдат из артиллерийских расчетов, чтобы они откопали это сооружение. До этого я полагал, что ни одно человеческое существо не задерживалось надолго в этих диких и жестоких местах; теперь вдруг оказалось, что здесь жили люди и что они что-то делали, создавали, строили…
8 сентября 1918 г.
Ожесточенный артиллерийский огонь со стороны неприятеля. Как только мы поняли, откуда стреляют, мы открыли ответный огонь. Пару раз, когда снаряды падали близко, было страшно. Несколько моих людей были ранены, в основном разлетающимися камнями — в этой местности, когда снаряд взрывается, то поднимается целый гейзер из камней, которые разлетаются во все стороны. Нет того глухого звука от взрыва, который бывает, когда снаряд попадает в мягкую и рыхлую землю, я помню этот звук с учений в Шампани; здесь же все звенит, искрит и дробится — звуки пронзительно резкие, как будто чугунный носорог ворвался в хрустальный дворец.
Я помню, как в детстве, во время шторма, я ходил на скалы, о которые волны били со всей мощью в кипящем бешенстве: когда особенно сильная волна обрушивалась на щель между скалами, рев был великолепен — я стоял, ошеломленный ударами ветра, промокший до костей, и смотрел на ревущий хаос, возвращавшийся, чтобы снова овладеть землей. Приблизительно так же меня завораживают нынешние артиллерийские дуэли. Почему ярость разрушения, вызванная природными силами или рукой человека, все равно, вызывает в нас невольное восхищение? Что пробуждает в нас этот распад элементов, это беспощадное столкновение противоположностей, сошедшихся в смертельной схватке? Почему разрушение опьяняет нас сильнее, чем созидание?
Что хотел выразить Творец, вкладывая такие порывы в глубины каждого из нас?
Днем я пошел к гробнице, которую вчера открыл случай в виде вражеского снаряда. Солдаты отрыли часть склепа, как раз ту, в которой, кажется, когда-то был вход. Но он замурован огромными камнями, и перемещение их требует долгой работы. Я приказал пробить маленькое отверстие и заглянул внутрь. Темно и видно не очень хорошо, но явно там большое подземное помещение, скорее всего, гробница. Я сказал солдатам, чтобы они продолжали копать и сообщали мне о том, как идут раскопки. Вот как бывает, в разгар войны я занялся археологией. Какие тайны скрывает эта земля, какие секреты, какие зарытые сокровища?
9 сентября 1918 г.
Наконец сегодня днем я вошел в тумулус. Выяснилось, что это не гробница, а какой-то подземный храм — мои скромные познания в археологии подсказывают мне, что это митреум. Благодаря составу почвы и мастерству строителей сооружение удивительно хорошо сохранилось — все осталось, как было тогда, когда его замуровывали много веков назад. Это просторное помещение, большая часть которого представляет собой естественную пещеру (несомненно, расширенную человеческой рукой), а меньшая часть выкопана в земле. Длина его 7 метров, ширина 2,80, высота посередине 2,10. По обеим сторонам есть выступы в виде скамеек для сидения. Напротив входа находится своего рода каменный алтарь, изображающий бога Митру в тот момент, когда он убивает быка; рельеф на нем неряшливый, грубо вырезанный и без особой детализации — очевидно, это работа местного мастера, который прежде выделывал только мельничные жернова.
На полу, прямо рядом с алтарем, есть большая плита, под которой, видимо, вход в более глубокое подземелье. Солдаты пытались ее поднять, но не смогли — не было подходящих инструментов. По моему мнению, это вход в то, что во времена Римской империи называлось фависсами — своего рода склад, в котором хранились приносимые в храм дары — обычно глиняная посуда, но иногда и более ценные предметы. Мой заместитель, капитан Деклозо, предложил разбить плиту, если понадобится, то и с помощью взрывчатки, утверждая, что под ней наверняка спрятано какое-то сокровище — я увидел жадный блеск в его глазах. Но это было бы чревато уничтожением части здания и значило бы совершить еще один акт дикости в дополнение ко всему военному безумству, происходящему вокруг, и я не позволил. Он ушел злой и недовольный.
В части, пристроенной к пещере, полукруглый свод помещения выполнен мастерски, с использованием очень точно подогнанных каменных плит, которые выдержали бремя и веков, и земли, насыпанной сверху; в этой части есть три колонны, несущие на себе купол. На одной из них вырезан некий знак, который я не смог расшифровать: что-то вроде буквы V, на которую наложен крест, а под ним какой-то клюв. Все помещение оштукатурено римской штукатуркой, в которую, явно не без причины, древние мастера клали много свиной щетины, что делает ее прочной и долговечной. На нее наложен слой побелки. И что больше всего поражает в этом подземном святилище — это две фрески, написанные в красном, желтом и сером цвете на длинных сторонах помещения; фрески, которые напоминают мне помпейские. На одной из них, слева от входа, представлены три женщины: две, одетые в пеплумы, нарисованы со спины, а та, что в середине, — с лица. Она почти голая, с желтой полупрозрачной вуалью, которая едва прикрывает тело, стоит в чем-то похожем на лодку; левой рукой она закрывает лицо, а в правой руке держит египетский анх. (Анх и Митра в одном храме? Никогда бы не подумал, что египетские и иранские культы могли смешиваться, но в Римской империи в первые века нашей эры, несомненно, существовало сильное желание спасения, все было можно, лишь бы подтвердить, что что-то еще ждет нас за завесой физического исчезновения). Неясно, приближается или отдаляется лодка, но что-то в настроении говорит о том, что она удаляется. Справа от группы, нарисованные так, будто они не имеют к ней никакого отношения, пять воинов ведут большого быка. На другой фреске один воин стоит на коленях и своим мечом жнет спелые колосья; перед ним в пшенице лежит (спящая? мертвая?) полуголая женщина, а возле ее левой груди — свернувшаяся черная змея, которая, похоже, пьет молоко из ее соска. На заднем плане — дворец, на крыше которого находятся несколько человеческих фигур, поднимающих руки к небу, непонятно — в страхе, удивлении или радости. Над всем этим летит черная птица, может быть, ворон. В отличие от каменного рельефа на алтаре, грубого и примитивного, фрески написаны с явным знанием ремесла. Их содержание удивительно, я не понимаю их, но есть в них что-то привлекательное — таинственная красота, которая пленяет дух и затмевает его своими сообщениями, которые как будто приходят с обратной стороны нашего земного существования.
