Аркадий Бабченко - Алхан-Юрт; Аргун; Моздок-7
А потом из Чечни приехал племянник хозяина, избил Димкину мать, забрал сестру и увез её с собой. За её освобождение он требовал денег. Может, он держал её здесь вот, в подвалах этих цехов, вместе с десятками других пленных, насиловал и резал пальцы…
— Скажи, — спрашивает меня вдруг Фикса, — а ты правда дострелил бы того раненного? Там, в горах, помнишь?
Мы останавливаемся. Фикса смотрит мне в глаза и ждет ответа.
Я знаю, почему это так важно для него. Он не спрашивает, но думает: “а меня, меня бы ты тоже дострелил?”
— Я не знаю, Фикса. Ты же помнишь, шел снег, мотолыги не могли пройти за раненными, и он бы все равно умер. Только кричал бы… Вспомни, как он кричал… Я не знаю…
Мы смотрим друг на друга. Мне вдруг хочется обнять этого тощего небритого мужика с выступающим кадыком и торчащими над голенищами сапог мослами. Никого бы я не расстрелял, Фикса, ты же знаешь, ты же все понял ещё там, в горах, жизнь — слишком ценная штука и мы дрались бы за неё до последнего, даже если бы этому парню вырвало все внутренности. У нас ещё были бинты, промедол, и может быть, утром его удалось бы эвакуировать. Ты же знаешь, мы бы сделали все, даже если бы точно знали, что он умрет.
Я хочу сказать все это Фиксе, но не успеваю. Внезапно раздается сильный взрыв. Облако дыма и пыли окутывает дорогу около проходной, как раз там, где стоят наши палатки.
Чехи! Они взорвали ворота!
Мы летим лицом в асфальт. На мгновение замираем, потом бросаемся к трансформаторной будке и залегаем около стены. Черт, автомата нету, идиот, я оставил его в палатке! Фикса тоже безоружный. Совсем расслабились, отпускнички хреновы!
Глаза Фиксы бегают, лицо бледное, нижняя челюсть отвалилась. Я выгляжу не лучше.
— Чё делать? Чё делать? — шепчет он мне в лицо.
— Ракеты, ракеты давай, — шепчу я в ответ. Мне чертовски страшно.
Фикса достает из-за голенища ракеты, одну протягивает мне. “Красная” — мелькает у меня в голове, пока я срываю защитную мембрану и достаю вытяжное кольцо. Мы выставляем ракеты перед собой, готовые выстрелить в первое, что появится на дороге, и замираем, натянув веревочки. Словно пацаны, которые стреляют черноплодкой из трубок.
От проходной доносятся какие-то голоса, смех. Говорят по-русски, без акцента. Мы ещё немного выжидаем, затем идем к проходной. Там стоят комбат, зампотыл, начштаба, ещё какие-то офицеры. Все подвыпивши. Оказывается, они вытащили из административного корпуса сейф и взорвали его, прилепив тротиловую шашку к дверце. Сейф разорвало напополам, он оказался пустым. Кто-то из офицеров предлагает взорвать второй, может, там есть что-нибудь, но комбат против.
— Полудурки, — тихо говорит Фикса, когда мы проходим мимо, — не настрелялись ещё.
Наши потери невелики, при падении я разбил себе колено, а Фикса оцарапал щеку. Больше всего нас расстраивает, что мы оба снова грязные, баня пошла насмарку.
Мы идем в палатку и ложимся спать.
Ночью нас обстреливают. Около той самой трансформаторной будки рвется граната, за ней ещё одна, потом небо расцвечивается трассерами. Обстрел не сильный, в два-три ствола. Несколько очередей проходят над нами, пули приятно поют в воздухе. Им отвечают часовые с крыш, завязывается короткая перестрелка. Из-за забора взлетают три сигнальных ракеты, освещают территорию завода — одна красная и две зелёных. В дрожащем свете видно, как от палаток к корпусам бегут солдатские фигурки и карабкаются на крыши. Пока ракеты висят в воздухе, огонь по нам усиливается, несколько раз хлопают подствольники.
Мы сидим на корточках, смотрим в небо. Этот суматошный ночной обстрел может быть опасен только случайностями — забор надежно укрывает нас и все пули проходят над головами. Наши палатки стоят в безопасном месте, и мы никуда не бежим. Задеть могут лишь осколки от подствольников, но гранаты пока рвутся далеко.
Присев, мы смотрим на зеленые трассера в ночном небе. Красиво.
Обстрел заканчивается так же резко, как и начался. Минут пять еще с крыш во все стороны поливают наши пулеметы, наконец, и они успокаиваются. Наступает тишина. Слышно только, как работает дырчик.
Закуриваем. На улице чертовски хорошо и возвращаться в душную палатку не хочется. Мы почти благодарны чехам, что оказались на воздухе. Луна полная. Ночь. Тихо.
С крыши мясного цеха спускается заспанный Гарик. Он зевает, протирает глаза. Проспал обстрел, задница с ушами. С ним дежурил Пинча, тот остался наверху, боится, что Аркаша ему наваляет.
— Ты чего не стрелял? — спрашиваю я Гарика.
— А куда стрелять-то, за забором ничего не видно. А навесом мы не пристреливались, могли и вас накрыть.
Гарик понимает, что его отговорка неубедительна, но в то же время он знает, что мы ничего ему не сделаем — потерь нет, а стало быть, не из-за чего поднимать шум.
— Хватит сказки рассказывать, — отвечает ему Аркаша, — Че, хотите двое суток на крыше просидеть? Я это вам запросто устрою.
— Гарик не отвечает, не хочет нарываться — Аркаша и правда может загнать их на крышу на двое суток.
— А ракеты то наши, видал, — толкает меня локтем Фикса и подмигивает. — Одна красная и две зелёных, я чечёнку такие отдал. Точно наши. Вернулись в обратку.
— Лучше бы “корабль” через забор перекинули, — огрызаюсь я.
* * *
Остаток ночи мы проводим в усиленном карауле на усыпанных ржавыми осколками крышах, как мартовские коты.
Я, Фикса, Олег, Гарик, Пинча… Пятеро солдат посреди огромной Чечни под бездонным черным небом.
У нас нет возраста. Нет прошлого, нет дома, нет жизни и желаний, нет души, страха и надежд. Нам некуда возвращаться, потому что наше прошлое осталось где-то далеко, за забором этого завода и оно уже не принадлежит нам. Прошлая жизнь воспринимается нами отстранено, словно виденный когда-то в детстве мультфильм, персонажем которого ты себя уже не ощущаешь, и эти жалкие обрывки кинопленки памяти вызывают уже не желания, а лишь гнетущую тоску. Вернутся назад невозможно.
У нас нет будущего; ничто не ждет нас в той жизни, к который мы так стремимся, и это еще одно предательство по отношению к нам, восемнадцатилетним ветеранам, многие из которых уже седые.
У нас нет фронтового братства. Ремарк врал. Сейчас мы согреваем друг друга теплом своих тел, но каждый из нас все равно сам по себе. Все что нас связывает — это война. Убийства людей и смерть товарищей. В будущем мы не захотим видеть друг друга. Мы уже знаем это. Тяжело встречаться с человеком, который знал тебя, когда ты был животным. Улыбаться и хлопать его по плечу. Мы не любим друг друга. Любовь, привязанность — слова не из этого мира. И хотя то чувство, которое мы испытываем друг к другу выше, чем любовь — его невозможно описать, в русском языке попросту нет тех слов, которыми можно выразить привязанность одного живого существа к другому, когда им обоим надо умирать — это чувство может быть только здесь. Ему не место там, как не место любви здесь. У нас нет будущего.
