Булат Окуджава - Упраздненный театр
А Ванванч сладко спал в своем фланелевом конвертике, не подозревая, что благодаря ему и с его помощью утверждаются новые громогласные традиции господствующего класса.
Оркестр, игравший вразнобой, не вызывал в нем счастливых эмоций. Его звучание воспринималось всего лишь как шум жизни, перемешанный с речами, смехом и отдельными выкриками. Склонявшееся над ним пунцовое лицо его мамы с карими миндалевидными глазами виделось расплывчатым пятном, когда он на миг просыпался. И когда он подрос и узнал, что его, оказывается, октябрили, он ощутил гордое чувство единственного, не похожего на других избранника, отмеченного тайным знаком. Крещеных вокруг было множество ‑ он же был октябреным. И это, как ни странно, в позднем детстве, в отрочестве и даже в юности придавало ему в собственных глазах ощущение преимущества и даже превосходства.
Размышляя об этом событии шестидесятилетней давности, Иван Иваныч никак не мог взять в толк, как выглядела эта возбужденная толпа работниц, забившая в цеху проходы меж станками. Как же все‑таки они реагировали на это событие, пока он спал в своих пеленках, а юная Ашхен пунцовела, не утирая благодарных слез? Какая музыка звучала? А они все ‑ что, кричали под нее, пели, размахивали натруженными руками, были счастливы? Или толпились угрюмо? Или иронизировали меж собой? Или кривили губы при виде непривычного и чуждого таинства?
6
...Ну ладно, пока суд да дело, я возвращаюсь в тридцать второй год, в июньскую оранжевую тифлисскую духоту, сквозь которую неторопливо движется Шалико, ведя Ванванча за руку.
Две горячие руки с узкими запястьями соприкасаются и обмениваются токами. В другой руке у папы ‑ маленький фибровый чемоданчик с нехитрым скарбом Ванванча: трусики, маечки, носочки, полосатая вязаная блузка и какой‑то его собственный хлам ‑ проволочка, гвоздик, красная пятиконечная звездочка с военной фуражки, маленькая фаянсовая копилочка в виде совы, подаренная дедушкой Степаном, и книжка Сетона‑Томпсона.
Укрываясь в тени акаций, они поднимаются по Лермонтовской. И вот, наконец, ‑ вытянутый двухэтажный дом и знакомый подъезд, где нужно потянуть висячий проволочный треугольник, чтобы за дверью раздался звон колокольчика, и снова дернуть, и снова, и уже неистовый трезвон ‑ это папа трясет проволочку, ‑ и Ванванч заливается, слыша, как по лестнице, там, за дверью, кто‑то топочет и выкрикивает негодующие слова... И дверь распахивается.
Тетя Сильвия в розовом халате с большими багровыми хризантемами по всему полю встряхивает каштановой прической и влепляет папе игрушечную затрещину, а он, смеясь, обхватывает ее и целует, и тифлисские зеваки уже останавливаются поодаль. "Сумасшедшие! ‑ кричит она. ‑ Разве можно так звонить! Я чуть с ума не сошла!.." И тут же принимается обнимать и тормошить Ванванча и гладить его по жестким колечкам. Они ввалились в прохладный подъезд и шумно движутся на второй этаж по скрипучей деревянной лестнице.
Наконец распахивается знакомая белая дверь. Вот и комната, просторная и светлая, в которой с легкостью умещается и черный рояль слева, и возле него ‑ черного дерева круглая, вся в диковинных выпуклых узорах тумбочка, на которой возвышается высокая лампа, основание которой напоминает Эйфелеву башню, увитую коричневой лакированной соломкой, а сверху ее украшает широкий развесистый абажур из такой же соломки, и вся она ‑ живая, трепещущая, привычная, словно член семьи...
Затем большой старинный стол посередине и диван меж первым и вторым окном, и стеклянный шкаф меж вторым и третьим, в котором ‑ и синеватый сакс, и зеленоватые кузнецовские тарелки, и английский фаянс, какие‑то причудливые сахарницы и солонки, и хлебницы, и штофчики, и рюмочки... Затем поперек комнаты ‑ книжный шкаф и тускло посверкивающие за стеклом книги, и этот шкаф почти разделяет комнату на большую первую и маленькую за ним спальню, это меж третьим и четвертым окнами, где две деревянные с витиеватыми лакированны‑ми грядушками кровати с тумбочкой меж ними, и на ближней к нам кровати лежит Луиза, Люлюшка, Люлю ‑ большеротая, большеглазая двоюродная сестра Ванванча с черной челкой по самые глаза. Она старше Ванванча на четыре года. Ей двенадцать. Она родилась в гражданскую войну, что придает ей в большевистских глазах Ванванча некоторое перед ним преимущество. У нее давний спондилез ‑ искривление позвоночника ‑ короткая шейка, вправленная в жесткий корсет, и все тело в корсете, напоминающем рыцарские доспехи. У нее строгий режим, который осуществляется ее матерью с армянской дотошностью. Она счастлива видеть Ванванча: она любит его и как брата, и как надежного доверенного житейских тайн, и как защитника перед неукроти‑мой матерью, у которой единственная несчастная дочь в идиотском корсете и расплывчатые туманные перспективы на ее выздоровление.
Они шушукаются вдвоем с Ванванчем, пока Сильвия и Шалико обсуждают всякие скучные непонятные взрослые проблемы и подшучивают друг над другом.
"Я не понимаю, ‑ говорит Сильвия, ‑ вы с Ашхен отдаете все этому государству, а сами живете, как бродяги!" ‑ "А ты хочешь, чтобы мы хапали? ‑ смеется Шалико и грозит пальцем. ‑ Хороши мы будем, дорогая..." ‑ "Ээээ, ‑ говорит Сильвия, ‑ абсолютные дураки!" ‑ "Разве они дураки? ‑ думает Ванванч. ‑ Они же революционеры!" И спрашивает у Люлю с восхищением: "У тебя что, горб?" ‑ "Да, ‑ говорит Люлю, ‑ представляешь?" ‑ "И тебе нельзя взобраться на дерево?" ‑ "Можно, ‑ шепчет Люлю, ‑ только тайком". ‑ "А Жоржетта уже пионерка, ‑ говорит Ванванч с грустью обделенного, ‑ помнишь Жоржетту?" ‑ "Подумаешь, ‑ утешает Люлю, ‑ и ты скоро будешь". Потом она указывает на черный рояль и спрашивает: "А помнишь Иветту?" ‑ и посмеивается.
И тут он вспоминает Иветту. Два года назад эту шестилетнюю девочку привели сюда же в гости, и Ванванчу показалось, что если она уйдет ‑ жизнь кончится. А она была с ним небрежна, льнула к своей маме, а он страдал, и едва услышал, что они собрались уходить, пролез под рояль, зажмурился и крикнул:"Паффф!" ‑ "Что случилось, Кукушка?" ‑ спросила тетя Сильвия. "Я застрелился", ‑ сказал Ванванч слабым голосом. "Почему? Что такое?" крикнула Сильвия. "Потому что Иветта уходит", ‑ прошептал он. "Вай!" воскликнула она. Мама Иветты расхохоталась. Иветта расплакалась. Люлюшка сказала жестко: "Нечего смеяться, нечего... Это трагедия!"
Теперь он вспоминает эту девочку без учащенного сердцебиения, эту девочку, бывшую когда‑то в те давние смутные времена, в другой неправдоподобной жизни.
Затем прощание с папой, которому, как обычно, некогда, но не грустное прощание, потому что впереди ‑ игры с Люлю, Евпатория, море... новая жизнь. Он счастлив, что встретился с Люлю: она верная, старшая, любящая, потакающая, снисходительная к его случайным капризам, но пораженная многолетним недугом и сама нуждающаяся в защите, и принимающая эту защиту, его мужское покровительство, и платящая за это соучастием в его фантазиях. И нужно видеть, как вспыхивает румянец на ее пергаментных щеках, как широко распахиваются ее громадные черные глаза, как напрягается ее худенькое тельце, когда он обрушивает на нее очередную выдумку и обязательно горячим захлебывающимся шепотом: "Давай будем индейцами!.." ‑ "Давай!" ‑ отзывается она и косится на мать: как бы та не разгадала, не запретила бы. С Люлюшкой хорошо играть, потому что она откликается с охотой на каждое твое движение и не из взрослой снисходительности к маленькому дурачку, а по собственной воспламеняемости. Приезд Ванванча ‑ всегда для нее праздник, всегда раскрепощение.
