Ариадна Борисова - Манечка, или Не спешите похудеть
— Во-он, вон там, — указала она на штукатурный рисунок.
Вениамин Семенович резко повернулся и ушел.
Нина с неприязнью повела изнывшимся плечом (вот чудик, обиделся, что ли?), стряхнула с себя мимолетную смуту и решила еще раз попытаться увести с мерприятия упрямую Светку. Неожиданно он вернулся с букетом разноцветных фломастеров. Не успела Нина опомниться, как с всунутым в руки «букетом» взлетела к потолку на сдвоенных крыльях его больших ладоней.
— Рисуй! — крикнул он снизу, перейдя на «ты» и явив в необычной проекции наметившуюся лысину. Нине показалось, что через его наэлектризованные мускулы в тело входит убийственный ток, и она, слабо охнув, соскользнула в вибрирующее кольцо мужских объятий. Красочным веером рассыпались фломастеры по живописно затоптанному шпатлевкой паркету…
Нина долго не поддавалась на намеки Вениамина Семеновича, пока не последовал прямой текст предложения, и доводящее до изнеможения одиночество решило дело в его пользу. Она согласилась с испытательным сроком неофициально разделить с ним жизнь, стол, постель и «ет сетера», как выразил он торжественно и туманно то, что под этим подразумевалось.
Дочь отнеслась к замужеству матери (а Нина стыдливо преподнесла намеченное ею событие именно так) почти безучастно, лишь невнятной досадой надломив брови. Верочка ходила на седьмом месяце беременности, и «новобрачная», страдая от нелепости обстоятельств, была благодарна дочери за равнодушное «как хочешь», произнесенное с толикой сарказма, но без ожидаемого активного презрения.
Строгий и церемонный, вознесся Вениамин Семенович на девятый этаж Нининой малосемейки, в белой рубашке, с жеваным галстуком под лощеным воротом пиджака. Галантно чмокнул запястье, вручил Нине багровую розу в обрывке кальки и, пометив территорию шагами, поставил у шкафа холостяцкий чемоданчик. В чемоданчике лежали пара белья, несколько рубашек и дюжина носовых платков.
Очень скоро Нина убедилась в заблуждениях насчет того, что знает сослуживца как облупленного.
Внешне романтичный, Вениамин Семенович расхаживал по утрам в пошлых «семейных» трусах и без зазрения совести громко портил воздух, когда Нина находилась в кухне. На ее замечание спокойно ответил, что культура не там, где говорят «фу», а где про это вполне естественное «фу» не упоминают на каждом шагу. Вениамин Семенович прозаически кипятил свои платки в кастрюльке для вторых блюд, также не обращая внимания на Нинино занудство. Нина купила вторую кастрюльку, но и ту постигла сия непродовольственная участь. Коллега имел также привычку в думах над кульманом выщипывать в бороде волосенки и кидать их куда ни попадя. Нина поражалась их количеству, непропорциональному с тем, что имелось на затылке. Она покорно вылавливала тронутые сединой завитушки из компота и супа и прилагала все усилия, чтобы извинить странности Вениамина Семеновича его крайней одаренностью.
А еще Нина узнала, что он изредка страдает запоями, ибо от природной лени, отчасти оправданной скверными рабочими условиями, не может дать полного выхода всему распиравшему его творчеству. Но, несмотря на разъяснившиеся обстоятельства «ет сетера», Нина к нему привязалась. С ним она впервые оценила вкус пива. Неприметно войдя во вкус вообще, она не отказывалась при случае и от стаканчика горькой.
Конец их симбиозу положили не его дурные наклонности и даже не судорожная имитация страсти, которую они долго и безуспешно разыгрывали вопреки настоящему положению дел, а потому и здравому смыслу. В один из запойных дней, полагаясь на ее рассеянность, Вениамин Семенович украдкой заложил единственное драгоценное имущество в доме — сервиз на двенадцать персон.
Нина выкупила злополучный сервиз, все такой же нарядный, целенький, не напророчивший ей счастья ни одной разбитой чашкой, и сорвалась в «больше не могу». Напрямик спросила Вениамина Семеновича, зачем они, собственно, сознательно портят хорошую дружбу некачественным сексом. Он сказал с обезоруживающей простотой:
— Женщина не должна быть одна.
Фраза сначала отчего-то рассмешила Нину до слез. Затем она закатила истерику, случайным попаданием раскокала его очки и, вытурив вон, выбросила на лестничную площадку холостяцкий чемоданчик с платками и двумя оскверненными кастрюльками.
Впрочем, на служебных отношениях их «развод» (вернее, «развон») не отразился. Раз — вон, два — вон, поскольку сходились они еще не раз и не два, пока Вениамин Семенович не осчастливил своим волосатым присутствием квартиру любительницы патриотического пения Светки.
В память о великовозрастном ребенке остался у Нины долгий запах дешевых сигарет и портрет Хемингуэя. Портрет небрежно начеркала остро отточенным карандашом, почти процарапала на белой стене очень талантливая рука.
Нине минуло сорок девять. Дочка, слава богу, жила благополучно. Даже более того: лягушеподобный зять из кого-то там в отделе дорос до большого начальника, отпустил яичное брюшко и пытался умничать, хотя до сих пор спотыкался на сложных словах. Теща тихо презирала единственного в семье мужчину, одновременно уважая за деловую хватку и умение вгрызться в скользкую экономическую действительность.
Верочка приходила к матери не более пяти раз, и не просто, а по надобности. Неловко двигалась по комнате, в которой жила столько лет, брезгливо обходя взглядом мужские носки, сохнущие на батарее. В очередной ее приход носков уже не было, и никого не было, кроме матери и еле слышного запаха дешевых сигарет. Верочка не задавала вопросов.
— Женщина не должна быть одна, — сказала Нина, оправдывая еще те носки.
— А я не одна, — бросила дочь, острым лезвием слов напрочь отсекая короткое Нинино мгновение между женщиной и старухой, словно мать уже не могла претендовать на прежний статус, втайне еще не иссякший надеждами.
Скоро Нина вышла на пенсию. Ее попросили освободить место, за которое было сполна уплачено государству трудом и творческой мыслью — в институте проводилось жестокое сокращение, лукаво называемое «оптимизацией штатов». Взамен свежеиспеченная пенсионерка получила полное право не помереть с голоду.
Маясь от непривычного безделья и невостребованности, Нина быстро стала выглядеть на увы. «Увы», поняла она, происходит от слова «увядание», когда все лепестки начинают сохнуть и падать, как волосы, желания и мечты. Теперь она целыми днями сидела у телевизора, большей частью ни о чем не думая и глядя на экран, как на картинки калейдоскопа. Иногда покупала бутылку водки и, растянув ее на день, тихонько пила одна, страшась любого звонка в дверь.
