Майкл Каннингем - Дом на краю света
Поколебавшись, я все-таки постучалась и сама поразилась, каким по-мышиному робким получился мой стук. Ведь это мой родной сын, это мой дом. Я имела право постучать в дверь его комнаты. Я снова постучалась, чуть громче.
— Да, — раздался из-за двери голос Джонатана.
— Это я. Можно к вам на минуточку?
Наступила тишина, нарушаемая лишь мелодичными фортепьянными аккордами. Но уже в следующий миг Бобби распахнул дверь.
— Здрасьте, — сказал он, улыбаясь.
Он выглядел как-то нелепо в своей новой бизнесменской рубашке в полоску и джинсах. В глубине комнаты мрачно сидел Джонатан. На нем были черные сапоги и футболка.
— Не хочу вам мешать, ребята, — начала я и вновь с раздражением отметила нотки малодушия в своем голосе. Я держалась как бедная родственница, явившаяся на традиционный ежегодный обед.
— Вы нам не мешаете, — отозвался Бобби. — Совсем нет.
— Я… просто… мне стало интересно, что это за музыка. Какая-то непривычная.
— Вам нравится? — спросил Бобби.
Может быть, это ловушка? Может быть, сказав «да», я окажусь мишенью для насмешек? Ну и пусть! Переборов свои девичьи страхи, я ответила как тридцатипятилетняя женщина:
— По-моему, очень хорошая. Кто это поет?
— Лора Найро, — ответил Бобби. — Да, она здорово поет. Это старая вещь. Хотите послушать?
Я бросила взгляд на Джонатана. Конечно, мне полагалось отказаться. Отказаться и вернуться к своим делам за сценой — к своим полотенцам и простыням. Но я согласилась.
— Хорошо, — сказала я, — просто минуточку.
И благодарно шагнула в комнату, в которую когда-то могла входить без спроса. За последний год Джонатан обклеил все стены фотографиями длинноволосых рок-певцов с тяжелыми взглядами. По комнате витал грустный женский голос. Отовсюду смотрели суровые мужские глаза.
Джонатан сидел на полу, обхватив руками голени и подтянув колени к груди. Он сидел так с четырехлетнего возраста — это была поза мрачной задумчивости. Может быть, впервые в жизни я увидела в мальчике будущего мужчину, хоть и в свернутом виде. Многое из того, что есть уже сейчас, останется с ним на всю жизнь. Почему-то это поразило меня, хотя ничего оригинального в этом открытии не было. Взросление Джонатана представлялось мне скорее чем-то мгновенным; просто в один прекрасный день передо мной возникнет добрый, внимательный незнакомец. Я чувствовала, что и права и неправа одновременно.
Бобби взял конверт от пластинки и протянул его мне, как если бы я была потенциальной покупательницей.
— Вот, — сказал он.
Когда я взяла у него конверт, он покраснел не то от гордости, не то от смущения.
Конверт был темно-шоколадного цвета. С него на меня смотрела довольно невзрачная девушка с высоким бледным лбом и мягкими черными волосами, расчесанными на прямой пробор.
Романтическая, непопулярная ученица школы для девочек, вызывающая скорее жалость, чем насмешки. Я хорошо знала этот тип девочек. Я сама легко могла превратиться в такую и предприняла титанические усилия, чтобы этого не случилось. Начала первой заговаривать с людьми, рисковать, встречаться с мальчиками, которых нельзя было представить маме. Нед Главер приехал из Мичигана в ярко-голубом кабриолете. Он был обходительным, остроумным, немного слишком взрослым для меня.
— Мне нравится, — сказала я. — У нее чудесный голос.
Идеальная реакция хорошо воспитанной дамы средних лет. Я торопливо вернула конверт, словно эта пластинка была мне не по средствам.
— Она бросила петь, — сказал Бобби. — Вышла замуж и переехала то ли в Коннектикут, то ли еще куда.
— Жаль, — сказала я.
Мы стояли друг против друга в смущении, как незнакомцы на вечеринке. Я физически ощущала — лбом и плечами — желание Джонатана выпихнуть меня поскорее из комнаты.
— Ну, — сказала я, — спасибо, что приютили старушку.
— Всегда рады, — отозвался Бобби.
Песня кончилась, и началась следующая, более быстрая, которую, как мне показалось, я узнала. Да. «Джимми Мак». Ее исполняли когда-то Марта и Ванделлы.
— Эту я знаю, — сказала я. — Ну, то есть я ее слышала.
— Да? — сказал Бобби.
И вдруг он сделал нечто фантастическое. Он начал танцевать.
Можно было подумать, что ему изменила речь и танец был единственное, что ему оставалось. Он проделал все с такой естественностью, словно это было логическим продолжением разговора. Он начал ритмично покачивать бедрами и притопывать. Пол заскрипел под его кроссовками.
— Да, конечно, — сказала я. — Это старая-престарая песня.
Я поглядела на Джонатана. Он был потрясен. Наши глаза встретились, и на какой-то миг мы восстановили нашу былую общность, вновь объединенные страхом перед местными нравами. Я даже на секунду представила, что, когда мы останемся одни, он покажет мне пародию на Бобби, на этот танец с широко развернутыми плечами и затуманенным взглядом, — просто чтобы меня посмешить.
Но тут Бобби взял меня за руку и осторожно потянул на себя.
— Ну же, — сказал он.
— Нет-нет. Это совершенно исключено.
— Не принимается, — весело отозвался он, не отпуская моей руки.
— Нет, — повторила я.
Но, очевидно, моему голосу недоставало уверенности. Возможно, виной тому было мое южное воспитание, моя впитанная с молоком матери убежденность, что нельзя огорчать людей ни при каких обстоятельствах. Я даже усмехнулась тому, насколько неубедительно прозвучало мое «нет».
Продолжая двигаться в такт музыке, он мягко развернул меня к себе. Танцевал он лучше, чем можно было предположить. Я сама неплохо танцевала когда-то — та девушка, какой я мечтала стать, должна была уметь танцевать, — так что обмануть меня было невозможно. Одним мальчикам можно было довериться в танце, другим нет, и дело тут было даже не в каких-то внешних признаках, это просто сразу чувствовалось, что называется, кожей. Они излучали уверенность. Они словно окутывали вас своей щедрой грациозностью, простым касанием рук убеждая в том, что вы не сделаете ни одного неверного движения. Я была потрясена не меньше, чем если бы он выпустил стаю голубей из рукавов своей полосатой рубашки.
И я взяла его другую руку и начала танцевать, стараясь двигаться как можно лучше, презрев раздражение сына и угрюмые взоры рок-певцов. Бобби смущенно улыбался. Женский голос вел мелодию с грустной непринужденностью, как будто чья-то закомплексованная кузина вдруг на несколько минут обрела невероятную, непредставимую свободу.
Когда песня кончилась, я убрала руки и поправила волосы.
— Боже мой, — сказала я. — Видите, во что вы втянули пожилую женщину?
