Михаил Веллер - Легенды "Сайгона"
И вот таким макаром сухогруз «Вера Артюхова» которые сутки торчит в одном вшивом африканском порту. Когда трудолюбивые африканцы сподобятся их разгружать — неизвестно; когда и чем грузиться — неизвестно; когда домой — неизвестно… И на берегу делать нечего, пустая нищета, ни глазу, ни карману…
И дуреет в горячей металлической тени вахтенный у трапа, чинарики заплевывает и на причал их щелкает меланхолично, томится в тоске. Минуты считает. Дожить бы до обеда, похлебать окрошки из холодильника и лечь в каюте под вентилятор, о бабе мечтать.
Лишь полдень перевалил, солнце плавится в парном мареве, пекло и глушь на пирсе.
И из этой глуши выделяется некая фигура и шествует неторопливо и важно по направлению к трапу. Приблизившись, замирает у нижней ступени, ощупывает взглядом пространство и начинает подниматься.
Вахтенный протер глаза, прочистил мозги затяжкой: поднимается! Черный старичок, дохлая тростинка. Поймал его взгляд, убедился в обвисшем красном флаге на корме, закопченной красной полосе на трубе, приосанился и неуверенно продолжает подниматься. Под каким ни попадя капиталистическим флагом можно от белого матроса и пинка получить. А советский негра ударить не может, им строго запрещено.
— Куд-да, — лениво цыкает вахтенный. — Гоу аут. Цурюк. Пошел на…
Этих на борт только пусти — по гайкам судно свинтят.
Негр-старичок осмотрительно останавливается за четыре ступени до верха, выпячивает куриную грудку и с достоинством рекомендуется:
— Ай хэв бизнес. Ченч. Вери чип.
А черт его знает. Вдруг у него что-нибудь интересное действительно вери чип.
Смешное чучело и трогательное: ножки черные из полотняных шортов торчат, рубашечка перелатана, а сверху грибом — облезлый английский колонизаторский шлем «здравствуй-прощай», долженствующий символизировать, что обладатель его — человек интеллигентный и не чуждый мировой цивилизации. На шейке куриной болтается на ременном шнурочке амулет. Очевидно, для покровительства в большом бизнесе.
И нагрудные карманы отдуваются, набиты, уголки торчат засаленные разномастных купюр. Ну — большой бизнесмен пожаловал. Меняла. Ченчила. Деньги, значит, менять. Прямо на месте, и скидка меньше, чем в банке. Смотрит вопросительно:
— Ченч?..
Вахтенный бурчит, с ненавистью к жаре, Африке, своей проклятой нищенской доле, каковая ненависть и переносится на чучело перед ним:
— Совьет рублес.
Негр дипломатично соглашается:
— Совьет — гуд.
А чего — гуд-то? Ага. Хрена ему нужны рубли. Сейчас.
Вахтенный на него смотрит снуло, смотрит, на шейку черную, на карманы оттопыренные, и в глазах его пробултыхивается какая-то мысль. Оживают глаза. Угощает он негра сигаретой. Тот принимает с важной вежливостью, прикуривает, благодарит милордовским полупоклоном, пыхает — всем видом старается напоминать вроде как Черчилля с его сигарой. А вахтенный снимает трубку телефона за люком на переборке и звонит приятелю в каюту:
— Слушай, — говорит, — постой пять минут у трапа, а? Что-то живот крутит, и вообще тошнит от этой жары, как бы тепловой удар не хватил.
Приятель мычит, блеет: что, зачем, неохота, будто нельзя в гальюн и так отлучиться?.. кое-как соглашается.
И вахтенный радушно приглашает старичка к себе в каюту: мол, прошу, почтенный бизнесмен, выпьем, покурим, дела наши финансовые обсудим. Конвоирует его по коридорам напористо и ехидно.
И никто еще не предполагает, что из этого выйдет.
2. На халяву и уксус сладкий
В каюте усадил он ченчилу в кресло, подвинул пепельницу, направил вентилятор, поставил стаканы: прием по полному протоколу. Тот тихо раздулся от собственной значительности.
А вахтенный берет телефон — другому приятелю: др-р-р!
— Слушай, ты пузырь еще не выжрал?
Приятель — осторожно:
— А тебе что? — И, с предвкушением блаженства: — Вот стемнеет, будет попрохладнее — захмелюсь, хоть чуток кайф словлю. А чего так, походя, без толку…
— А того, что у меня ченчила сидит, так он рубли на валюту меняет!
— Какой ченчила?
— Какой-какой. Нормальный, местный. По трапу притопал, все карманы оттопыриваются.
— Он че, рехнутый? Или ты?
— Да у него весь видок с придурью.
— Че за видок?
— Старенький, черненький, сморщенный, и обмундирование на нем английского колонизатора, который сто лет в обед от старости помер.
— Кто помер?!
— Колонизатор.
— Какой колонизатор?!
— Английский, идиот!
— Да пошел ты, сам козел!
— Стой, не бросай трубку, дура! Я его одного в каюте оставить не могу, ведь сразу скоммуниздит что-нибудь!
— Ты че, вообще, крыша поехала?! Кто скоммуниздит — колонизатор?! А помер кто?!
— Забудь о колонизаторе!!! Сидит негр-ченчила. Набит деньгами. Меняет на рубли. Понял?
— Понял. А что, рубль конвертировали, пока мы здесь? А колонизатор где?
— У меня в каюте!!! Негр!!!
— Колонизатор — негр?! У тебя??? Ты что, совсем екнулся!!!
— Сейчас приду к тебе — и удавлю на хрен!! Слушай: есть ченчила. Он негр. Он у меня в каюте. Он старый и черный. И худой. Килограмм двадцать. Ему в обед сто лет…
— Так кому сто лет-то?..
— Еще пикнешь — взорву тебя на хрен вместе с этим долбаным пароходом!!! Ему надо дать выпить. С почетом. Тогда он тебе вообще поменяет что хочешь на что хочешь. Ты — хочешь — менять — рубль — на доллар?
— Н-ну… не понял… хочу, ясно!
— Тогда: дуй сюда. Сию минуту. Будем менять. Никому больше — ни звука!
— Сказал бы сразу! Ты дверь запри! Бегу!!
— Стой! Пузырь возьми! Ты думаешь, я тебе че звоню?
— Сказал бы сразу! Стаканы есть? Бегу!!
— Стой! Не беги! Разобьешь.
Вахтенный в поту швыряет трубку и счастливыми междометиями и жестами поясняет негру, что сейчас глупый непонятливый бой, по голове его много били, принесет наконец выпить, и все будет хорошо. И ченчила внемлет ему со все более увеличивающимся доверием и достоинством, что вот, немаленький человек его принимает, бвана, слугу имеет на побегушках, который выпивку подносит.
Балдеет от своего плана вахтенный, хитроумный Одиссей: эк да он сейчас клюкнет на халяву холодненького, расслабится на полчасика вместо обрыдлой вахты, пока тот, что у трапа, не взорвется и свалит оттуда. Да винцо! да под сигаретку! на холодке! нет, бывает жизнь хороша и под нашим флагом.
3. Пусть неудачник платит
Приятель бутылку доставил трепетно, как младенца, проглотившего гранату. И с негром здоровается, обращаясь непосредственно к карманам. Руку карманам протягивает и треплет их интимно. И мука сладострастия борется в нем с мукой скупости: откупоривает бутылку. Плеснул на донышки:
