Дина Рубина - Больно только когда смеюсь
2. Те, кто ни черта не читал, и ни хрена не знают. На экскурсиях, которые ты им насильно купил, и на которые собрал их, как собирают новобранца в военный поход, они задают идиотские вопросы. Например, стоя у храма Гроба Господня, склоняются к экскурсоводу и интимно спрашивают: — А Иисус там и сейчас лежит?
3. Паломники. Это народ тяжелый. Они бледнеют перед калиткой в Гефсиманский сад, дрожа, припадают к камням, судорожно крестятся и бормочут. Они привезли вагон крестиков от всех друзей-родственников-сослуживцев, деловито выкладывают их на камне омовения, потом так же деловито собирают и сваливают в рюкзак. Несут, как олимпийский факел, пучок зажженных свечей, что купили у священника с промышленным лицом. Поверх голов лезут прикоснуться к камню, — а он внизу, — и они валятся на колени, как подкошенные, при этом их зады оттопыриваются и от напряжения они поднимают ногу.
Там можно увидеть какой-нибудь специальный персонаж, вроде тетки, с тщательно и истово замотанной платком головой. Рукава блузки она одергивает из скромности, чтобы кисти рук не слишком высовывались. При этом, когда она припадает к Голгофе, видны панталоны и голые пятки в сандалиях…
Эти рвутся нести действительно тяжелый крест по запруженной арабскими лавками улице Виа —
Долороса, и ты бежишь вслед за каким-нибудь дядей Фимой, который у себя в Запорожье был агитатором и парторгом, не верил ни в бога, ни в черта, ни в советскую власть, громко напоминая ему, что Иисус был ровно вдвое его моложе, и не перенес операции на сердце.
4. Гости — любители «лесов, полей и рек». Эти сразу предупреждают, что не пойдут ни на какие развалины, нудеж экскурсоводов в гробу видали, и «музэи» их тоже не колышат. А вот есть ли тут грыбы? Водопады? А правда ли, что в Мертвом море можно сидеть на воде, курить сигарету и читать газету?
У этих отменное здоровье, и когда ты уже ползаешь, в полной уверенности, что наутро у тебя отвалятся ноги, они хотят «еще куда-нибудь прокатиться и где-нибудь побродить».
Картинка по теме:
Однажды мы принимали дальнюю родственницу из Америки. Тетка из Бруклина, семейная кличка «Кабанчик». Затребовала везти ее на Мертвое море. Дама она пышная, увалистая, ноги переставляет постепенно, свою стезю утрамбовывает основательно. Я повезла, — я ж за рулем, мне тут недалеко, — но предупредила: море склизкое, глицериновое, вода насыщена бальзамическими элементами, не дай господи, глотнешь, — мигом в мумию превратишься.
— Ничего-ничего, — говорит, — я маленько только в воду войду, пяточки погреть.
Ну, и вошла. Мало того, что она сразу уехала далеко вперед, она умудрилась еще и выскользнуть из купальника. Короче, когда я ринулась одновременно с мальчиком-спасателем в гущу этого кипящего варева, я увидела первым делом две плывущие по воде, аки лебеди белые, вернее, аки два молочных кабанчика, — две теткиных груди. И мальчик-спасатель не знал — за что тетку хватать…
Однако идем дальше.
5. Туристы-барахольщики, покупающие на память сувениры. Я сама такая, потому отношусь к ним с сострадательной нежностью. Они обалдевают от пестроты восточного рынка в Старом городе, впадают в транс; глаза у них стекленеют, а пальцы загибаются крючьями. Они хотят купить все-все-все и сразу! Наволочки и скатерти друзской работы! Иранские расписные покрывала! Серебряные крестики! Золотые магендавиды! Армянскую керамику, а также кусочек дерева от креста Спасителя, пузырек святой воды, медный кумган, и еще вон ту синюю керамическую птичку!
Этих арабские торговцы чуют за километр, и если не охранять их кошельки пуще собственного глаза, домой они могут вернуться обвешанные сувенирами, но в трусах.
6. Наконец, здоровые люди, приехавшие повидать тебя и выпить на твоем балконе.
Приложение: Есть еще один тип гостя. Он, как коккер-спаниель, не может быть один. Просыпается он в пять утра, и спускается со второго этажа, чтобы «просто поболтать». Ты натыкаешься на него, когда выходишь из собственной спальни, лохматая и в пижаме, попить водички. Вот тут он тебя и подстерег. Говорит он без умолку, плетется за тобой — на кухню, в спальню, в ванную; и пока ты чистишь зубы, досказывает что-то из своей студенческой молодости. Как они славно повеселились однажды, когда Петька Запробойный вместе с Гришкой, сыном замминистра Нестроева, чей брат… и так далее… Этих следует убивать прямо в аэропорту по прибытии.
– В ОДНОЙ ВРЕЗКЕ, ПРЕДВАРЯЮЩЕЙ ИНТЕРВЬЮ С ВАМИ, ЖУРНАЛИСТ ЭЛЕГАНТНО НАПИСАЛ ЧТО-ТО ВРОДЕ: «ДИНУ РУБИНУ ПРЕДСТАВЛЯТЬ НЕ НУЖНО. МОЖНО НАПИСАТЬ ПРОСТО: „ЖИВЕТ В ИЕРУСАЛИМЕ И ИМЕЕТ СОБАКУ“». ТАК ВОТ, ВАША СОБАКА — БОЮСЬ ДАЖЕ СПРАШИВАТЬ — ОНА… В СМЫСЛЕ, ОН…?
— Вот почти на каждом выступлении я получаю записку из зала: «Жив ли Кондрат?» Мой пес многим полюбился по новелле «Я и ты под персиковыми облаками». И я кричу со сцены: — Жив, жив, курилка!
Лет ему — по нашему, людскому исчислению — под сто. Мне он напоминает старого жилистого морячка, того, что по возрасту в плавания уже не ходит, но по-прежнему задирист, всюду сует свой нос, бранится с соседями и норовит ухватить за задницу шмыгающих мимо баб.
День у нас с ним начинается с прогулки, часиков, эдак, в полшестого.
Мы совершаем круг по нашему милому городку потом стоим на вершине холма и, притихнув и помахивая хвостами, смотрим на Иерусалим, на гору Елеонскую, как плывут над нею, тронутые зарей, персиковые, на сизой подкладке, облака.
Картинка по теме (из письма):
«Кондрат стареет, но воспитанней не становится. Когда собираются у нас гости, он бегает перед ними с задранным хвостом, выпрашивая кусочек. А после его страшной болезни ветеринар запретил ему давать что-либо, кроме лечебной еды, охренительно дорогой. Мы себе такой не позволяем.
Он теперь совсем запретил принимать гостей, ибо с любым гостем ведет себя так: сначала поет заунывно, как кантор в синагоге на Судный день. Мол, судьба моя горемычная, мог ли я подумать, что под старость буду о куске хлеба жестоком молить…
Когда предупрежденные гости остаются со своими кусками во рту, он начинает повизгивать и постанывать: кончаюсь вот тут на ваших, падлы, глазах!!!
Гости отводят взоры и делают вид, что это дело житейское, у них с собаками тоже всякое случается. Тогда — последний этап борьбы — эта собачья сволочь внезапно и оглушительно орет человеческим голосом. По электронке изобразить не могу. Но страшно. Как будто в темном переулке бабу за сиську схватили.
