Мэри Кайе - Далекие Шатры
Юврадж нетерпеливо махнул рукой, и мужчины удалились. Два мальчика смерили друг друга оценивающими взглядами. Но Аш продолжал молчать, и именно юврадж нарушил минутное молчание, наступившее после ухода придворных:
– Я рассказал отцу, как ты спас мне жизнь, и он позволил мне взять тебя в слуги. Ты будешь получать хорошее жалованье, и я… Мне здесь не с кем играть. Во дворце живут одни только женщины и взрослые. Ты останешься?
До сих пор Аш твердо намеревался отказаться, но сейчас он заколебался и неуверенно проговорил:
– Моя мать… Я не могу бросить ее, и вряд ли она…
– Это легко устроить. Она может тоже жить здесь и ухаживать за моей маленькой сестренкой, принцессой. Так, значит, ты ее любишь?
– Конечно, – удивленно ответил Аш. – Она же моя мать.
– Понятно. Везет тебе. А вот у меня нет матери. Она была рани, ты знаешь. Но она умерла, когда я родился, и я совсем ее не помню. Может, если бы она не умерла… Мать моей сестры Анджали тоже умерла – говорят, от порчи или от яда. Но, вообще-то, она была фаранги и постоянно хворала, так что, возможно, этой не пришлось прибегать к колдовству, или к яду, или к помощи… – Он осекся, быстро оглянулся через плечо, а потом проворно встал и сказал: – Пойдем отсюда. Давай выйдем в сад. Здесь слишком много посторонних ушей.
Посадив какаду обратно на жердочку, юврадж вышел через занавешенный портьерами дверной проем и прошел мимо кланяющихся слуг в сад с ореховыми деревьями, фонтанами и маленькой беседкой, отражающейся в пруду, полном водяных лилий и золотых карпов. Аш последовал за ювраджем. В дальнем конце сада, по краю отвесного обрыва высотой двести футов, спускавшегося к плато, тянулся низкий каменный парапет, а с трех других сторон возвышались стены дворца: ярус за ярусом резного дерева и камня, с сотнями окон, из которых открывался вид на город и далекий горизонт.
Лалджи сел на берегу пруда и принялся бросать камешки в карпов.
– Ты видел, кто столкнул камень?
– Какой камень? – недоуменно спросил Аш.
– Тот самый, что упал бы на меня, если бы ты не остановил моего коня.
– Ах, этот. Его никто не сталкивал. Он сам упал.
– Нет, его именно столкнули, – убежденно прошептал Лалджи. – Данмайя, моя няня… бывшая… всегда говорила, что если эта родит сына, она найдет способ сделать его наследником престола. А я… я…
Мальчик прикусил язык, не желая признаться, пусть даже другому ребенку, что он боится. Но непроизнесенное слово легко угадывалось по дрожи в голосе и неловкости рук, швыряющих камешки в спокойную воду. Аш нахмурился, вспоминая движение, привлекшее его внимание за секунду до того, как упал карнизный камень, и впервые задаваясь вопросом, почему он упал именно в тот момент и не человеческая ли рука столкнула его.
– Биджурам говорит, что я все выдумываю, – продолжил юврадж тихим голосом. – Он говорит, что никто не посмел бы. Даже эта не посмела бы. Но когда камень упал, я вспомнил слова своей няни, и тогда я подумал… Данмайя говорит, что я не должен никому доверять, но ты спас мне жизнь, и если ты останешься здесь, возможно, со мной ничего не случится.
– Я не понимаю, – произнес озадаченный Аш. – Чего тебе опасаться? Ты же юврадж, у тебя есть слуги и стражники, а однажды ты станешь раджой.
Лалджи невесело усмехнулся:
– Еще недавно так оно и было. Но теперь у моего отца есть другой сын. Ребенок этой… ребенок нотч. Данмайя говорит, она не успокоится, пока не добьется, чтобы он занял мое место: она хочет, чтобы трон достался ее сыну, и она крепко держит моего отца в руках… вот так. – Он сжал кулак с такой силой, что костяшки побелели, а потом разжал пальцы и уставился на камешек, лежащий на ладони. На его маленьком лице пролегли недетские резкие складки. – Я его сын. Старший сын. Но он сделает все, лишь бы угодить ей, и…
Его голос пресекся, и тихий плеск фонтана заглушил последние слова. Внезапно Аш вспомнил другой голос, принадлежавший почти забытому человеку, который давным-давно, в другой жизни и на другом языке, говорил ему: «В мире нет ничего хуже несправедливости. Быть несправедливым – значит поступать бесчестно». С ювраджем хотят поступить бесчестно, а следовательно, этого нельзя допустить. Необходимо что-то предпринять.
– Хорошо. Я останусь, – сказал Аш, героически отказываясь от беспечной жизни в городе и приятной перспективы дослужиться до старшего конюха у Дуни Чанда.
Беззаботные годы остались позади.
Тем же вечером он передал весточку Сите, и она тотчас извлекла из тайников деньги и маленький пакет с бумагами, увязала в узел скудные пожитки и отправилась в Хава-Махал. На следующее утро Ашу сообщили, что отныне он придворный ювраджа с ежемесячным жалованьем в целых пять серебряных рупий, а Сита получила должность служанки при маленькой дочери покойной фаранги-рани, принцессе Анджали.
По дворцовым меркам предоставленное им жилье было весьма скромным: три комнатушки без окон, одна из которых служила кухней. Но по сравнению с единственной комнатой в городе оно казалось верхом роскоши, а отсутствие окон возмещалось тем фактом, что все три двери выходили в маленький отдельный дворик, обнесенный восьмифутовой стеной и затененный ветвями сосны. Сита пришла в восторг от нового жилья и скоро стала относиться к нему как к настоящему дому, хотя ее печалило, что Ашок не может ночевать там. По роду своих обязанностей, состоявших главным образом в прислуживании ювраджу, Аш должен был спать в передней комнате, смежной с опочивальней принца.
Никто не назвал бы такую работу трудной, однако вскоре Аш начал находить ее довольно утомительной. Отчасти это объяснялось вспыльчивым характером и причудами юного хозяина, но в основном – происками молодого щеголя Биджурама, который почему-то страшно невзлюбил Аша. Лалджи называл Биджурама Биччху – Скорпион – или Биччху-джи, но больше никто не осмеливался обращаться к нему так, ибо он вполне оправдывал свое прозвище, будучи существом злобным и ядовитым, способным разъяриться и ужалить по малейшему поводу.
В случае с Ашем никакого повода и не требовалось. Биджурам явно получал удовольствие, всячески отравляя Ашу жизнь. Он никогда не упускал возможности посмеяться над мальчиком и сделал его мишенью бесчисленных злых шуток, призванных единственно причинить боль и унизить, а поскольку шутки обычно были не только жестокими, но и непристойными, Лалджи хихикал над ними, а придворные неизменно разражались подобострастным хохотом.
Лалджи часто находился в дурном расположении духа и всегда вел себя непредсказуемо, чему не приходилось удивляться, ведь до появления нотч он был избалованным любимцем всего дворца, все его прихоти и капризы беспрекословно исполнялись любящим отцом, обожающими обитательницами зенаны и льстивыми придворными и слугами. Его первая мачеха, очаровательная и добрая фаранги-рани, жалела маленького сироту и любила всем сердцем, как своего родного сына. Но ни сама она и никто другой никогда не пытались воспитывать его, и не приходилось удивляться, что прелестный пухлый младенец превратился в испорченного властного мальчика, абсолютно неспособного примениться к переменам обстановки во дворце, произошедшим, когда новая фаворитка родила сына, а фаранги-рани умерла. Внезапно юный юврадж утратил прежнюю значительность, и даже его слуги стали заметно менее угодливыми, а придворные, еще недавно лебезившие и раболепствовавшие перед ним, поспешили снискать милость новой притязательницы на власть.
