М. Стедман - Свет в океане
Заправив постель и убрав сложенную ночную сорочку под подушку, она направилась к скале посидеть у могил. Свежей могилой она занималась дольше других, размышляя, приживутся ли на ней саженцы розмарина. Она вытащила несколько ростков возле двух других крестов, на которых за эти годы появился налет соли, но кустарник сумел устоять под порывами штормового ветра.
Услышав детский плач, она машинально бросила взгляд на новую могилу. Вопреки всякой логике, ей вдруг почудилось, что произошла какая-то нелепая ошибка и ее последний ребенок родился не мертвым, а жил и дышал. Иллюзия рассеялась, но плач продолжался.
А потом с галереи послышался крик Тома: «Иззи, там лодка! Там лодка на берегу!» — и, поняв, что ей не почудилось, она бросилась со всех ног вниз по тропинке к пляжу, куда прибило ялик.
Мужчина в ялике был мертв, но Том вытащил из-под сиденья маленький плачущий сверток.
— С ума сойти! — воскликнул он. — Черт меня подери, Иззи! Да это…
— Ребенок! Боже милостивый! Господи, Том! Том! Дай же его скорее сюда!
Дома при виде младенца Изабель моментально преобразилась: ее руки инстинктивно знали, как держать малютку и как ее успокоить, чтобы не плакала. Поливая из ковшика теплой водой крошечное тельце, она с замиранием сердца разглядывала нежнейшую кожу, упругую и без единой морщинки. Она по очереди перецеловала все пальчики, нежно откусывая малюсенькие ноготки, чтобы ребенок себя случайно не поцарапал. Чуть приподняв головку в ладони, она вытерла самым мягким шелковым платком малютке слезы на личике и убрала начавшую подсыхать под носом слизь. Затем обмыла ребенку все тельце и еще раз лицо: казалось, одно действие автоматически влекло за собой другое, как будто вся процедура была единым целым.
Заглядывать в эти глаза было все равно что смотреть в лицо Бога. Невероятное, невозможное прямодушие и удивительная беззащитность буквально ошеломляли. То, что это крохотное создание из плоти и крови сумело проделать такой путь, чтобы оказаться с ней, не могло быть ничем иным, кроме воли провидения… И всего через две недели, после того как… Это не может быть простой случайностью! Хрупкое, как снежинка, существо могло запросто кануть в небытие, если бы волны и ветер не принесли ялик прямиком на Отмель Кораблекрушений.
Обходясь без всяких слов, ребенок демонстрировал свое полное доверие каким-то неведомым способом общения, доступным только живым существам: расслаблением мышц, поворотом шейки, взглядом. Побывав на краю смерти, одна жизнь соединялась с другой, как сливаются капли воды в единое целое.
Изабель переполняли самые разные эмоции. Ее охватывал трепет при виде крохотной ручонки, вцепившейся в палец. Она чувствовала умиление, глядя на сладкую крохотную попку, которой еще только предстояло сформироваться, и испытывала настоящее благоговение при мысли, что дыхание наполняло это создание плотью, кровью и душой. И обрушившиеся на нее чувства вытесняли черную пустоту боли.
— Вот видишь, малютка, ты довела меня до слез! — сказала Изабель. — И как тебе это удалось? Какая же ты красивая и необыкновенная!
Она вытащила ребенка из ванночки, осторожно, как бесценное сокровище, переложила на мягкое белое полотенце и начала вытирать, вернее, осторожно впитывать влагу тканью, как обычно промокают чернила, чтобы не смазать написанное.
Малышка лежала тихо, терпеливо ожидая, пока сменят подгузник и посыплют тальком опрелости. Изабель не раздумывая достала из комода в детской приготовленные, но так и не потребовавшиеся одежки. Она выбрала желтое платье с утятами и осторожно надела его на малютку.
Напевая колыбельную, она раскрыла крохотную ладошку и посмотрела на линии: уже с самого рождения они рассказывали о судьбе, которая привела ее на этот остров.
— Какая же ты чудесная! — не удержалась она, не в силах справиться с охватившим ее восторгом.
Но ребенок уже погрузился в сон, часто дыша и изредка вздрагивая. Изабель, держа малышку одной рукой, другой постелила простыню в колыбели, убрав из нее на время одеяло, которое она сама связала из мягкой овечьей шерсти. Она никак не могла заставить себя выпустить малютку из рук. Процессы в ее теле, готовящемся к материнству, вдруг снова ожили, и загнанные внутрь инстинкты вырвались на свободу, направляя все ее действия и формируя чувства. Она захватила ребенка с собой на кухню и, пристроив на коленях, углубилась в книгу с детскими именами.
Смотритель маяка отвечал за все. Каждый предмет, находившийся на маяке, регистрировался, описывался и содержался в надлежащем порядке. Избежать учета не могло ничто! Заместитель директора Маячной службы требовал скрупулезного отчета буквально по всему, начиная от топочных труб и чернил для ведения журнала и заканчивая метлами в сарае и обувными щетками. Все занесено в журнал оборудования, где имелись соответствующие записи даже об овцах и козах. Ничего не выбрасывалось и не уничтожалось без соответствующей санкции начальства во Фримантле или — если речь шла о чем-то дорогостоящем — в Мельбурне. Не дай Бог, если вдруг обнаруживалась недостача коробки свечей или галлона мазута и смотритель не смог разумно ее объяснить. И не важно, что они жили на краю земли как отшельники. Их, как запертых в банке жуков, постоянно исследовали, изучали, и они находились под неусыпным контролем властей. Должность смотрителя можно доверить далеко не всем.
Вахтенный журнал рассказывал о жизни смотрителя в мельчайших подробностях. Точное время включения маяка, точное время его выключения на следующее утро. Погода, проходившие мимо суда. Какие-то из них подавали сигналы, а какие-то были слишком заняты борьбой с бурными водами, чтобы отвлекаться на азбуку Морзе или Международный свод сигналов и сообщать, откуда и куда они направлялись. Иногда смотрители позволяли себе вольность, рисуя завитушки или виньетки, начав записи нового месяца, или даже записывали в шутку, что инспектор Маячной службы согласился предоставить им отпуск за многолетнюю работу, поскольку нигде не регламентировалось, что именно должно быть указано в журнале. Однако на этом список вольностей, которые они себе позволяли, исчерпывался.
Журнал — это святая святых. Янус не являлся специализированной станцией беспроводной связи, и суда не получали от него информации о погоде, поэтому в его вахтенный журнал скорее всего в будущем так никто и не заглянет. Но Том исправно заносил в него все, что могло представлять интерес, и даже получал от этого удовольствие. Сила ветра по-прежнему определяется визуально по шкале Бофорта [5], разработанной во времена парусного судоходства: от «тихо» (0–2 балла, можно двигаться под парусом) до «урагана» (12 баллов, никакие паруса не выдерживают). Тому нравился этот скупой, но точный язык. При мысли о хаосе, наполнявшем его жизнь раньше, о годах лжи и отсутствия всякого представления о том, что, черт возьми, происходило в окружавшем его фронтовом аду, он наслаждался самой возможностью простой констатации фактов.
