Сергей Стешец - Кроме тебя одного
Он один из них, только с Кешкой это уже произошло, а с ними еще нет. Ему было неудобно и жарко в цивильном костюме, но надо привыкать жить в тесноте и в массе, застегнутым на все пуговицы. Надо привыкать думать, проклинать и мечтать, бояться потерять и стремиться приобрести, молчать и говорить, когда надо, любить и ненавидеть, быть бдительным и никогда не занимать денег, чтобы ехать на БАМ. Как мало ему надо было хотеть и делать вчера и как много — сегодня. И никто, кроме него одного, не может сделать выбор между этими «мало» и «много». Но он потому и взял билет до Гомеля, что для человека естественно желать многого, хотя от этого ему живется гораздо беспокойнее.
В редакции было тихо — видно, все в разъездах. Но в кабинете замредактора стучала машинка. Кешка подумал, что, если бы сейчас вышел редактор, он бы не прогнал его — он скорее всего не узнал бы. Люди плохо узнают тех, кто похож на них.
Кешка осторожно постучался.
— Можно?
— Заходите! Что угодно, молодой человек? — Федосьевна не узнавала его.
— Вот… Долг пришел отдать… — замялся Кешка.
— Кешка! — закричала она. Вскочила — давай вертеть его. — Кешка! Какой красавчик! Кешка, замуж за тебя хочу! Возьмешь, Кешка?
Он смутился от того, что женщины так легко могут врать.
— Извини, у меня жена есть, — почему-то сказал он ей то же самое, что говорил позавчера Соне.
— Ну даешь!
В отличие от замредакторши, Сашка не удивился, сразу узнал его и не стал вешать восторженной лапши на уши.
— Проходи, Кешка. Только не испачкайся — ремонт в котельной.
— Я подарок вот… тебе… на память… — Кешка почему-то снял шляпу, потом надел ее. — Уезжаю я, Саша.
— А у меня радость! — Кочегар просветлел лицом. — Дочка ко мне приезжает. Со мной жить будет.
— Поздравляю! — Кешка был рад, что и в Сашкиной жизни появилось светлое пятнышко. Теперь он догадался, кому посылал кочегар деньги. Господи! Сколько вместе жили, куском хлеба делились, а ведь Сашка не знает, что были и, может быть, есть у Кешки жена и сын, как он не догадывался о существовании его дочери. Неужели не хотелось Сашке поделиться с ним, когда у него болела душа? Почему Кешка никогда не рассказал ему о себе? Ведь и он, Кешка, понял бы. И Сашка. Как же не понять, если боль у них от одной раны?! Люди, люди! Когда вы научитесь не бояться жалости и сострадания к себе?
Распахнулась дверь котельной. Вихрем ворвался корреспондент Степа.
— Ты глянь! Истинная правда — Кешка-бич! В шляпе!
— Да будет тебе! Нормально.
— Оставляешь аллахом благословенные Жаксы?
— Уезжаю. — Кешка взглянул на часы. Так давно у него не было часов, что он через каждые пять — десять минут смотрел на них, как на чудо. — Ну, ладно, ребята. Спешу я.
Он вытащил из портфеля бутылку коньяка, поставил на стол.
— Выпейте за меня. И не поминайте лихом!
— По-барски! — восхитился Степа. — А ты?
— Я свою норму давно перевыполнил.
Кешка резко повернулся и пошел из котельной. Он не хотел слышать никаких напутствий и добрых пожеланий. Из такого прошлого не уходят — из такого прошлого убегают не попрощавшись.
Вот и скверик с четырьмя тополями у железнодорожной водокачки. Здесь три месяца назад Кешка угодливо подавал огурчики похмеляющимся мужикам, заискивающе заглядывая в глаза, чтобы оставили ему на дне бутылки.
Он сел на лавочку, прикурил сигарету, закрыл глаза. Дернул же его черт пойти по центральной улице мимо прокуратуры. Уходя от котельной, он думал, что рассчитался со всеми долгами в прошлом и ничто теперь не держит его в Жаксах. Нет, не все долги, — показалось ему, — сказал большой и лысый прокурор, стоявший в задумчивости у окна. На короткое мгновение случайно они встретились взглядами — ничего особенного, прокурор, наверное, думал о чем-то своем, но Кешка съежился, вжал голову в плечи и прошмыгнул мимо прокуратуры.
Он почти бежал к вокзалу, чтобы не догнало его назойливое желание вернуться в прокуратуру, рассказать о Потапенко, Жаманкулове и Ваське-фотографе, свалить с плеч тяжелый камень, с которым он не сможет распрямиться ни завтра, ни через год, ни через десять лет.
Ему вспомнился сон о матери и Потапенко, соединивший двух умерших людей, никогда друг друга не знавших. Это мать вызвала к себе душу убиенного, чтобы вечным упреком стала для сына его трусость. Но ведь она еще и за Вовика, сына, упрекала, за то, что он бросил его. Странное дело — Кешка не сможет вернуться к сыну, если расскажет о Потапенко. Его же посадят за соучастие или, в лучшем случае, за сокрытие убийства. Неужели душа матери не понимает этого?
Кешка усмехнулся: вот так додумался — в переселение душ поверил! Не в этом суть. Сон, конечно, — плод его воображений. Но он не может уехать из Жаксов, не рассчитавшись со своим прошлым.
«Ну и что? — подумал он. — Помогу Курловичу с домом. До следующего лета, надеюсь, управимся. И вернусь в Жаксы. Там видно будет: к прокурору идти или еще выждать. Может быть, все само собой раскроется — зачем на рожон лезть?»
Кешка вроде как успокоил себя, посмотрел на часы: до поезда оставалось пятнадцать минут. Серега, наверное, переживает, мечется по перрону, выглядывая его. На поверку он оказался совсем неплохим мужиком. Дотошный, правда, но это терпимо. Ничего, Серега, успеем — тут ходу всего три минуты! Успеем… успеем… успеем…
Непонятно — чего он тянул? С Потапенко решено: вернется от Курловича — расскажет. Но ведь возвращаться потом каково? В облике чьем? Мануйлова или Кешки-бича? Да хоть в образе Льва Лещенко вернись, все равно его в Жаксах как Кешку знают и другим не скоро примут. Людям обязательно нужно, чтобы кто-то был хуже их — так им легче жить, и они с неохотой впустят его к себе, как равного.
Разве только этого боится он? А жизни в голубином гнездышке Курловича, за одним столом с его женой, детьми? Возможно ли нормальному несчастному человеку рядом с чужим счастьем жить? Он будет им мешать, они будут испытывать неловкость перед ним, стесняться своего счастья. Но Кешка съездит в Липяны (они от Гомеля совсем недалеко), восстановит свои документы… Он представил, как это будет трудно. Бесконечные хождения по инстанциям, писание объяснительных — на это уйдет не меньше полугода, и неизвестно, чем еще кончится. Сможет ли он выдержать суматоху новой жизни, новые унижения, совсем неравноценные подзатыльникам и пинкам шабашников, кочегаров и милиционеров? Ведь в этих инстанциях будут по душе его топтаться, ноги о нее, как о коврик перед порогом, вытирать.
— Выпьем, земляк? — вывел его из задумчивости чужой голос.
Перед Кешкой стоял мужик в грязной клетчатой рубашке, в мазутных брюках — видимо, железнодорожный рабочий. Кешка машинально взглянул на часы: восемь минут до отхода поезда. Но выпить вдруг захотелось, потому что муторно было на душе.
— Давай! — согласился он. — Только по-быстрому — я на поезд могу опоздать.
— Мы мигом! — обрадовался мужик, вытаскивая бутылку бормотухи из-за пазухи. Ох, уж эта русская душа! Ну никак ей не идет выпивка в удовольствие без компании.
По старой привычке Кешка нашарил под кустом грязный стакан. Мыл его, разливал вино в горячечной спешке.
— Спасибо! Я побежал! — сказал мужик-русская душа и скорым шагом пошел в депо.
Кешка испуганно оглянулся в сторону вокзала. Он знал, он был уверен, что уже опоздал. Отбросив стакан в кусты, он побежал, спотыкаясь, к вокзалу, но через несколько секунд его остановил протяжный гудок электровоза.
Кешка вернулся к водокачке и сел на лавочку.
Все. Поздно. Вон уже и состав в просвете между домов показался. Зеленое тело поезда медленно проплыло мимо него. О чем думал сейчас Серега, в полном недоумении сидя в купе? Открылось ли ему все, что было у бича на душе за четверть часа до отправления поезда? Нет, конечно. Откуда ему знать, да и нужно ли? У него своя жизнь, свои заботы.
Может, это к лучшему, что Кешка не успел на поезд?
— Ну что за жизнь, бляха-муха! — выругался бич и заскрежетал зубами.
Со злостью он сорвал с головы шляпу и зашвырнул ее в огромную лужу перед водокачкой. Шляпа плавно пролетела по воздуху и спланировала в самый центр лужи, качнулась несколько раз и застыла, как шлюпка, бросившая якорь. И не было течения или слабого степного ветерка, способных сдвинуть ее с места.
