Борис Фальков - Горацио (Письма О. Д. Исаева)
Таким образом, совершенно разные отправные точки расследований автора и действующего лица хроники, разные пути к истине Гора и Одре, приводят их к одинаковым результатам. А вот это противоречие — и в САМОМ ДЕЛЕ УДИВИТЕЛЬНО. И если сюда прибавить следователя-читателя, также разделяющего с заинтересованными лицами и результаты, и удивление, то от такой гремучей смеси и впрямь можно взорваться.
От взрыва хронику спасает, видимо, то, что цели Одре и Гора по-прежнему различны, они не смешиваются друг с другом, хотя результаты действий рыцаря и писца — одинаковы. Да, для Одре важней некая суть события, так сказать — его правда, чем беспрепятственное течение хроники или сам ход истории. Пусть найденная правда и остановит всё это, весь этот процесс. Пусть не останется камня на камне от итогов процесса — успехов прогресса, то есть, от возможности достижения, пресуществления идеала. Пусть не останется и самого идеала. Всё пусть. Зато сыщик исполнит долг, спущенный ему свыше. Несомненно — свыше, или, по меньшей мере, сбоку: ведь он бы и рад уклониться от его исполнения, да не может, не в силах. Дело идёт как бы само собой. Что же собирается делать он? Странным образом — то же, что делает и его враг-хронист: сыщик намеревается обнародовать, опубликовать результаты своего расследования. То есть, написать и издать свою собственную хронику текущих событий.
Итак, Гор описывает Круг в рассуждениях об истине, от идеи Государства-Бегемота к ней же, попутно выясняя не только географическое значение Круга Земного, но и значение его как Круговорота Жизни, что влияет на представления автора рассуждений о форме вообще. А в частности — о форме хроники, претендующей на вечное значение, и, значит, о форме самой Вечности. И отныне он придаёт им обеим форму Круга или Шара. Итак, в поисках правды Одре пробегает свой Круг, от подозрения в адрес хрониста к нему же. И оба они сходятся в одном пункте: на рецепте любовного напитка. Поскольку речь идёт о Бескрайнем Круге, запущенном вращаться этим напитком, то речь идёт, конечно же, о вечности и бессмертии, не о любви же, в один актуальный миг проносящейся сквозь нас! А, значит, вскрывается ещё один эвфемизм, предназначенный скрывать — но наилучшим образом выявляющий существеннейший, если не считать таковым импотенцию, из изъянов вечной жизни: смерть. Предназначенный излечить жизнь от этого недостатка рецепт любовного напитка является, таким образом, рецептом бессмертия. В действенности рецепта нет сомнений ни у хрониста, ни у разрушителя хроники: ведь выпив его, Тристан и Изольда действительно становятся достоянием вечности. Все труды Гора и Одре имеют целью раздобыть этот рецепт и для себя.
Но, и в этом заключается различие между ними, между подлинным словом и настоящим делом, в поисках рецепта сыщик написанием хроники не ограничится. К своему слову он обязательно приложит и своё дело. Он не ограничится историческими реминисценциями, фиксацией ещё не проделанного, прогнозами и патентом на промышленное изготовление напитка, когда добудет рецепт. Он обязательно построит и фабрику. И станет её управляющим, не только номинальным хозяином. И в конце концов расширит производство, разорив всех конкурентов, производящих другие напитки, в том числе — и производителей кока-колы. Здесь и напрашивается вопрос: а кто же, в таком случае, из них — Одре или Гор действительно человек новый, соответствующий новому типу общественных отношений и новейшему типу государства, которому хронист присваивает столь возвышенное имя Вечножвачный Бегемот?
Оставим это. Не наше это дело. Вернёмся к расследованию Одре. Мы знаем, что удаётся взошедшему в зенит карьеры Гуверналу. Но что удаётся рыцарю, находящемуся в опале? Поначалу его работа вынужденно теоретична, ведь средств на дорогостоящие эксперименты ему взять уже негде, он потерял свой высокий пост при дворе короля Марка. А его складывающаяся партия диссидентов… О ней в смысле средств и инвестиций пока и упоминать не стоит. В ходе изысканий Одре делает, тем не менее, фундаментальные открытия. Например, устанавливает подлинное происхождение человека, называющего себя Тристаном. И этим попутно доказывает, что подлинно фундаментальные открытия не требуют материальных инвестиций, действительно необходимы лишь нематериальные. Потому-то фундаментальные открытия столь редки.
Выясняется, что французская почва недостаточно тверда, чтобы на ней образовалось, согласно постоянным утверждениям хроники — от слова «грустный», и произросло это имя. То есть, выясняется, что к этому времени французский язык попросту ещё не существует. Имя же «Тристан» является этимологическим мошенничеством, подправленным кельтским «Друстан». А, значит, так называемый датский принц — вовсе не датчанин, не сакс, и тем более не норвежец, и не только к королевским домам этих народов, но и к их плебсу никакого отношения не имеет, будучи, что прямо вытекает из его настоящего имени, сыном друида, потомком кельтского сельского попа. К тому же — друида-расстриги, отставленного от службы, судя по умственному состоянию его потомка, за жестокое пьянство, ибо прибавка «стан» или «тан» на кельтских наречиях означает «презренный», «изгой».
То же происходит и с именем второго проходимца, Гувернала, который выводит своё имя от французского «воспитатель». А приводит к французскому же «губернатор». Что опять-таки наталкивает читателя хроники на новые подозрения в его адрес. Одре в своём расследовании устанавливает подлинное имя и хрониста: Горвенал. Разбираться теперь в происхождении этого ультраварварского созвучия опальный рыцарь предоставляет кому угодно. Любому ничтожеству, которое может заинтересоваться другим ничтожеством, равным себе или ещё более ничтожным. Любому читателю этой во всём поддельной чепухи.
Во всём! Но это значит, что обвинение в поддельности касается и самого Одре. Тем более, что предъявленные им королю Марку разоблачения проходимцев и на этот раз не имеют успеха. Если не считать успехом разжалование из рыцарей в простолюдины и ссылку в отдалённую деревню, куда по приказу короля его отвозят четверо нуворишей, то есть, четверо новопроизведённых дворян. Деревенский пейзаж, леса и болота, бесконтрольная отдалённость от столицы, и вот уже недавний диссидент становится, собственно, партизаном. Бывший рыцарь чувствует настоящее головокружение от таких успехов, предсказать которые, впрочем, можно было без труда. Надо бы так же без труда забыть теперь о расследовании и мирно дожить свой срок на выселках, сколачивая потихоньку партизанский отряд и выводя из строя государственные дороги. Но как исследователь вынужденно честный, то есть опальный, Одре не может остановить набравшее ход следствие по своей воле. Он поступает противоположным образом, вводит в число объектов следствия себя самого, и потому на него также обрушивается удар Бича Божиего, распространённейшая болезнь времени: расслоение сознания. Таким образом, обнаруживается существеннейший из изъянов сыщика, дырка в его упорном противостоянии всему новому и старому, зияющая пробоина в его иммунитете к тому, что не является его собственным Я. То есть, Одре настигает и ужаснейшая из болезней, вырвавшихся в обновляющийся мир из поистине бездонного ящика Пандоры: роковая слабость души в её противостоянии агрессии наружного воздействия, её иммунный дефицит. Через пробоину в иммунитете в душу исследователя врывается то, что до сих пор воспринималось им как ПРЕДМЕТ расследования, как не я, как они. Строгая картина мира, этот результат, впрочем, самой обычной диплопии, косоглазия — Я И ОНО, становится немыслимо хаотичной. И Одре, потеряв возможность выводить следствия из причин, обращается к тому одному, что ещё остаётся доступным какому-то расследованию, ибо только этого одного не коснулся и не может коснуться хаос, ураган разложения: к актуальному, в один миг проносящемуся сквозь сыщика цельному мигу, по определению не заключающему в себе ни следствий, ни причин.
Миг этот искать долго не приходится, это брачная ночь Марка и Изольды Белокурой. В ту ночь, как известно, служанка Изольды Бранжьена заменила на брачном одре свою госпожу, ибо даже после поездки на Корабле Любви оставалась невинной, как бы это ни было невероятно. Изольда, опять же известно, напротив: уже не являлась… как бы это избежать повторения слова… барышней. Король не заметил подмены. И брачный союз, которому угрожала опасность не состояться вовсе, стал ото дня ко дню, то есть — от ночи к ночи укрепляться. Именно в эту первобрачную ночь Одре совершает свою первую партизанскую вылазку: тайно проникает в спальню короля, прячется за портьерой и внимательно наблюдает за всем происходящим. Но, опять же удивительным образом, тоже никакой подмены не обнаруживает. Так, во всяком случае, записано в хронике… И это, возможно, чистая правда. Ведь если бы Одре обнаружил подмену, то немедленно бы схватил преступницу, крикнул бы «огня, огня!», вызвал бы свидетелей и, наконец, выиграл бы свою затянувшуюся партию. Ведь ничего иного он и не желает. Между тем, как известно, опять это сакраментальное «известно», ничего такого не случилось. Почему? Где в этой сцене спрятана ловушка для участников?
