Фарид Нагим - Теория падений (Записки зонального менеджера)
Я вышел, уже смеркалось, почти темно. Угол серого панельного дома, с заснеженного пригорка осторожно спускались те две старушки, одна с палочкой. Я думал дать им денег и пожалел, все вертел в пальцах, пятьдесят или сто, и не дал, и вдруг заметил, что в моей правой руке большой складной нож. Его дала мне ТА женщина.
Старуха с палкой посмотрела на меня и приветливо сказала: “Ты приходи к нам еще”.
Во дворе гуляло несколько женщин с собаками. И вдруг одна из собак, черная овчарка, схватила меня за рукав, прижимая зубами все сильнее. Я увидел спокойное и растерянно отрешенное лицо ее хозяйки, девушки в бежевой дубленке. Собака перехватила меня за кисть, а потом за ладонь. И я увидел, что это вовсе не собака, а ужасающе уродливый, свирепый и коварный зверь.
— Да уберите же вы его от меня! — закричал я равнодушной, растерянно-заторможенной хозяйке. И вдруг вспомнил про нож. — А вот я его сейчас ножом! — и я замахнулся этим большим и тяжелым ножом.
Зверь отпустил меня и далее уж бегал игриво, как овчарка, не обращая на меня совершенно никакого внимания, будто бы меня и не было, и я уже не боялся.
— Смотрите, как она меня? — сказал я, показывая хозяйке свою ладонь. На ней были неглубокие и будто бы уже заживающие следы от зубов.
— А у меня, смотрите у меня! — ответила девушка, показывая руку в перчатке без пальцев.
Я отметил только, что пальцы уродливые, короткие, и кривые, заросшие мясом ногти.
Я не стал больше смотреть на все это и удалился”.
Радик проснулся. Было еще темно. Прибой бухал так, словно море приподнимали за край и хлопали о землю. Радик лежал на боку, будто сжимая радость, и улыбался, потом встал и вышел на балкон.
— Я верю, — сказал он.
Словно желая стать созвучным расцветающей красоте мира, словно выражая всю радость Радика, протяжно и тонко закричал муэдзин.
Когда Радик, сдав повторные анализы, удостоверился, что не болен, — он радовался не более пяти минут. Когда он был смертельно болен — он жил, а когда выздоровел — снова почувствовал себя мертвым. На смену постоянным мыслям о болезни, адреналину и нервной энергии, которые она ему сообщала, пришла прежняя пустота и лень. Будто закономерно, что он оказался абсолютно здоровым, будто бы закончилось временное умопомрачение и не подтвердились страхи мелкой личности. И зачем он был так зол на ранимого, одинокого и самовлюбленного Славу? Пока сдавал анализы, он заходил несколько раз к Матронушке, а потом перестал. Все чувства, которые обостряла болезнь, приглушились. Снова засверкали в воздухе плоскости невидимых стен, отделяющих его от жены, от этого мальчика, его родного сына, от живой жизни.
Как только выяснилось, что он здоров, тут же странным образом отменились все предложения о работе по профессии: и от американцев, и от Центра. Но Радик уже не отчаивался, как раньше, и даже улыбался, вспоминая Болдырева, Зоненфельда. Он хотел изменить жизнь, но жизнь изменила его, обстоятельства сломали гордого, самоуверенного и гениального человека. Снова он работал с Верой, только теперь в другом магазине.
У него стал толще член. Радик сделался проще, смелее, безогляднее — его бросало в какие-то необычные приключения, и женщины словно бы заново открыли его для себя; те же самые люди вокруг него необычайно изменились, будто сняли маскировочные костюмы.
Иногда Радик жалел, что повторный анализ не обнаружил антитела к ВИЧ. С болезнью он был тоньше, одухотвореннее, трагичнее и внимательнее к миру, в нем тлел огонек и освещал все прощальным светом. Казалось, что благодаря этой страшной смертельной отметине ему впоследствии открылось бы что-то, была бы дарована некая последняя тайна бытия. Радик чувствовал, что из него вынули что-то очень важное, и ему стало все равно, где зарабатывать деньги. Заниматься авиацией с прежним вдохновением он уже не смог бы, даже размышлять в том направлении было лень, и мысли стали банальными и грубыми, как у Болдырева. Он уже сам не пошел бы на работу в Центр, если б там платили меньше или график его не устраивал.
Приоткрылась завеса перед пустым и холодным будущим, очертились пределы возможного.
Заболела и умерла Найда.
В июле родилась дочь. Они собирались вместе — Лорка, девочка, а с другого бока взрослый мальчик, как в том сне.
Однажды Радик проснулся от суматошного топота босых ног — Юрка плакал, хлопал окнами и кричал. Сна как не бывало, а завтра ответственный индпошив Лучано Барбера — хлопать глазами перед Верой, тупить перед ВИПами! И непонятно, как долго будет гулять эта гребаная тварь, его мать. Ну что за херня?! Будь она проклята, эта жизнь, эта страна, в которой он — лишний человек, которой наплевать на его талант, на его желание воплотиться и приносить добро другим людям. Радик вдруг понял, что для него нет и ничего не было важнее самолетов и неба. Он был счастлив по-настоящему только тогда, когда высчитывал “Теорию опасных сближений”. Радик с усталой отчаянностью вздохнул и разъяренно вскочил, вышел на кухню, прошел на балкон, ему захотелось сию же минуту свалить из России, чтобы хоть как-то отомстить ей, чтобы никогда не видеть ее удачливых сыновей-пацанов, ее бесконечных сериалов, ее книг, ее неистребимых домохозяек, чтоб больше не слышать ее песен о главном, чтоб не стоять в образе бессильного лоха в этом театре абсурда. Свою униженность, никчемность и невостребованность легче переносить на чужой, нейтральной территории. А здесь я как мертвый. Я умер. “Помоги мне! — закричал он внутри себя, не зная, к кому он уже обращается. — Мне нужен смысл, твою мать! Я не могу жить только семейными ценностями. И татары тоже не могут, они орут потому, что смысла нет”.
— Мама, — услышал он голос Юрки снизу. — Мамочка, ты где?
Радик тихо и горько засмеялся, увидев себя со стороны — сонного, злого, замороченного. Радик вспомнил свое детство, он же знал, как в этом возрасте работает воображение, как истерически страшно, когда глухая ночь, а тишина кричит и режет уши, под диваном черное существо, в шифоньере человек в желтой маске, а мамы нет, наверняка ее сбила машина или на нее напали педофилы… Какой ужас сейчас сжимает детское сердце!
— Это прекрасно, что обстоятельства пробудили меня на этой не проснувшейся земле, где не скучно, на хрен, жить.
Радик накинул халат, тихо приоткрыл двери и вышел.
Невероятно свежо, и новый, прекрасный привкус, будто Радик выпил зеленого чая и резко вдохнул осеннего воздуха. Нежное свечение желтеющей листвы. Юркина ушастая голова смешно торчала из окна, огромные черные, блестящие глаза.
— Юрка… Юр! — мальчик не сразу услышал и заметил его.
— О, дядя Хадик… а где моя мама? А вы мою маму не видели?
— Юр, сейчас время-то всего ничего, она придет.
— Ее долго нет, я боюсь. Когда она пхидет?! — он начал плакать.
— Юра, послушай меня, бояться не надо, потому что есть бог, он тебя любит, и он тебя защитит! — Радик сдерживал себя, чтобы не заорать.
— Вы ошибаетесь, дядя Хадик, бога нет.
— Это кто тебе сказал?
— Мой папа.
— А-а, а вот когда я был маленький, меня защищал зеленый воин. Я однажды проснулся нечаянно, а он стоит у кровати. И я понял, что он настоящий, потому что когда вставал, то я его обошел. А он стоял, и у него был зеленый меч.
— А может быть, это был вампих или ниньзя-убийца?
— Это был мой защитник, у тебя тоже такой есть, у каждого маленького мальчика такой есть. Если сильно-сильно зажмуришься, то ты его увидишь. Он все твои желания исполнит, если ты сильно захочешь. Вот, чего ты хочешь?
“Никогда и ничего он не исполнит, Юра. И повторишь ты ужасную судьбу своих мамы и папы”.
— Кока-колу и Спанч Боба.
— Это прекрасно, прекрасно, Юра! Жди.
Радик вернулся, взял деньги. Посмотрел на жену, на спящих детей. У Лорки обнажилась грудь, раздвинуты колени, если бы она сейчас знала об этом, то даже сонная умерла бы от смущения. У дочери в кулачке игрушечные наручники полицейского. У Германа вздрагивает напряженная вермишелька. Хотел взять Найду с собой и даже услышал ее старческое сопение, но вспомнил, что она уже умерла. Так и вышел в халате, это прекрасно и даже прикольно — ходить по двору в халате, будто живешь в городке чудаков, художников и свободных поэтов.
Не удержал дверь подъезда, и она громыхнула. Видно было, что Юрка задремал, он протирал глаза.
— Жди.
— Жду, дядя Хадик.
В ночном магазине “Агрика” Радик купил кока-колу, сок фруто-няня для дочки и соленую соломку, которую обожал Герман.
Вышел. Тихое, осеннее предрассветное мгновение и бодрость, будто преотлично выспался. Несмотря ни на что, рассвет дарит надежду и радость душе. И вдруг за углом магазина Радик ясно услышал смех Лили, который ни с чем не мог бы спутать. Он пошел туда, приготовившись удивиться, удивить, радостно раскинуть руки, сказать что-то и засмеяться. Но там никого не было. В ушах звучал ее смех, и казалось, что в сером воздухе еще дрожат водяные знаки ее фигуры. От волнения и холода Радику захотелось помочиться. Оглядываясь, он пошел в кусты. Сочные, глянцевые листья, синяя трава, мягкий свет ранних окон, пустырь… и вдруг Радик заблудился от себя. Он не узнавал этого места и не понимал, куда ему дальше идти, с кем он должен жить и нести ответственность. Радик все удалялся от себя жизненного и случайного. Наконец, под ветвями, окутанными туманом, он увидел фигуру парня в черном облегающем пальто, выскочил на него и заполошно заметался внутри самого себя — Радик узнал этого парня. Узнал освещенный светом фонаря угол черного фургона.
