Фердинанд Ойоно - Жизнь боя
— Прошу прощения… — проговорил санитар и встал, словно по команде «смирно», — но среди ваших заключенных часто попадаются симулянты…
Мендим опять плюнул, теперь уже на ботинки санитара. Тот пропустил нас.
— Я в… в… от… чая… нии… — бормотал он нам вдогонку.
— Все они такие, все… — сказал мне Мендим. — Знает подлец, не сегодня-завтра мы с ним встретимся… Вот и болтает чепуху…
Мы направились в амбулаторию. Выстроившись в два ряда, больные ждали у двери, на которой висела дощечка: «Кабинет врача». Так как очередь не умещалась на веранде, сторожу, наводившему здесь порядок, пришлось проявить поистине искусство, чтобы разместить весь народ. Множество людей, больных всеми существующими болезнями, соседствовали здесь, теснились, толкались, потели, и толпа то устремлялась ко входу, то откатывалась прочь, в зависимости от того, открывали или затворяли дверь. Здесь были несчастные, покрытые прыщами величиной с клубни маниоки, прокаженные в нарывах и болячках, больные сонной болезнью с пустыми глазами, беременные женщины, старухи, хнычущие младенцы и так далее, и тому подобное.
При виде Мендима сторож встал навытяжку. Мендим приказал: «Вольно!» Ударами плетки он проложил дорогу в толпе. Постучался в дверь кабинета. Там уже находился больной, который и приоткрыл дверь. Узнав Мендима, он вышел и пропустил нас, низко кланяясь.
— Никого еще нет, — сказал он, — сейчас только десять… Чернокожий врач на операции. Прием начнется, когда он закончит… А европейский доктор никогда не бывает на месте… Впрочем, его произвели недавно в капитаны…
Я сел на скамью. Хотелось пить. Казалось, огромная игла пронзила мне грудь. Я не мог глубоко дышать. Мешал обруч, сжимавший ребра. Мендим сел против меня. Он листал и перелистывал запись приема, клюя носом.
— Почему ты не сказал мне, что тебя ударили вчера прикладом? — неожиданно спросил он.
— …
— Ты знаешь, Джафаро бьет, не щадя, — продолжал он. — Признаться, я не могу понять… Ваши северные собратья, право, бесчеловечны…
За дверью послышался шум. Вошел чернокожий врач. Он пожал нам руки, повесил шлем и сел за стол.
Доктору, наверно, лет сорок, но худощавая фигура придает ему юношеский вид, который не вяжется с татуировкой между бровями, бывшей в моде после первой мировой войны.
Врач велел мне раздеться. Он прошелся стетоскопом по моей спине, приложил его к груди, попросил вздохнуть, недовольно нахмурился, но мгновение спустя его лицо снова приняло бесстрастное выражение. Он вынул трубки из ушей, закурил и пересел со стула на крышку письменного стола.
— Опять удар прикладом… — заговорил он. — Надо бы сделать просвечивание… К сожалению, ключи от рентгеновского кабинета не у меня. А главного врача нет…
Он встал и яростно затушил сигарету о пепельницу.
— Его нет… никогда не бывает на месте… — сказал он, как бы разговаривая сам с собой.
Потом положил руку мне на плечо.
— Мы отправим тебя в больницу… Не бойся… Все будет хорошо. Я напишу рапорт полицейскому комиссару.
Он писал минут десять, затем передал письмо Мендиму, который удалился, щелкнув каблуками. Врач позвал санитара.
— Он вышел, — ответил другой негр, ворвавшийся в кабинет со склянкой под мышкой. — Нету спирта… — проговорил он и с шумом поставил склянку на стол, — нету спирта…
Санитар снял белый колпак и вытер лоб. У него была плоская физиономия, словно приплюснутая ударом кулака, которая придавала ему сходство с огромной жабой. Он не застегнул ни куртки, ни халата, чтобы не стягивать своего огромного живота. Тонкая золотая цепочка пряталась в бесчисленных складках его бычьей шеи и появлялась на кадыке, где крошечный распятый Христос (он был не золотым, а медным) подвергался пытке, купаясь в испарине этого тучного негра.
Врач равнодушно взглянул на вошедшего и указал ему на дверь.
— Да, да, да, да… — пробормотал тот смеясь, — да, да, начальник.
Запах спирта и эфира, отравлявший воздух в кабинете, исчез вместе с ним.
Мне было холодно. Несмотря на удушливую жару, зубы у меня стучали. Слабость сковала тело. Я чувствовал себя легким-легким, тысячи кузнечных мехов ускоряли мое дыхание. Мысли остановились на мертвой точке. Белый халат врача накрывает меня, окутывает всю комнату. Он парит над могилой отца Жильбера, над его мотоциклом, над «дробителем белых»… Я сижу на верхушке гигантского баволыгака, а внизу, у моих ног, расстилается мир прокаженных, сифилитиков, беременных женщин с распоротыми животами, грязных стариков, где миллионы Птичьих Глоток, взгромоздившихся на термитники, наводят порядок ударами плеток… Я раскачиваюсь на ветке и очертя голову бросаюсь вниз, делаю прыжок в тысячу километров и падаю в этот мир, и голова моя разлетается на куски, как бомба. Да, теперь я лишь облако, светящееся облако, светящаяся пыль, которую уносит ветер… и все становится черно…
Придя в себя, я понял, что лежу на покрытой циновкой деревянной кровати в чулане, перегородка которого не доходит до пола. С кровати видны только ноги людей. Дверная ручка повернулась. Я закрыл глаза.
— Еще не очнулся, — сказал чей-то голос, по которому я признал врача-африканца.
Доктор пощупал мне пульс, лоб и ушел. Ручка снова повернулась. Послышалось шлепанье босых ног. Я открыл глаза и увидел изуродованное шрамом лицо под ярко-красной феской. Человек стоял навытяжку. Это был сара. Я показал ему жестом, что хочу пить. Он погрозил мне штыком. Я присмирел. У меня страшно болела голова.
В шесть часов вечера снова пришел врач-африканец, на этот раз его сопровождали белый доктор и Птичья Глотка. Они откинули одеяло и выслушали объяснение туземного врача. Он говорил, что у меня, очевидно, сломано ребро, которое и повредило бронх.
— Посмотрим, что будет завтра, — проговорил врач-европеец. — Впрочем, у него только… — Он взглянул на мою температурную кривую. — …Только тридцать девять и пять. Для их брата это немного… Однако можно не опасаться, что он сбежит, — добавил он, чтобы успокоить Птичью Глотку.
Меня заставили проглотить какие-то таблетки. Чернокожий врач поправил мое одеяло. Они ушли.
В полночь я притворился, что сплю. Белые пришли опять. Доктор передал спутникам слова своего коллеги. Я незаметно приоткрыл глаза. Здесь был и г-н Моро. Каким он казался довольным, когда стоял, переминаясь с ноги на ногу, у моей кровати.
— Он должен понести наказание, — говорил г-н Моро, — подлечите его и пришлите ко мне. Это опасный субъект… Я сумею вырвать у него признание. Я займусь им не позже завтрашнего дня…
Белые ушли.
Санитар, делавший обход, зашел ко мне. На нем был халат, надетый поверх плавок. Он многозначительно посмотрел на меня, взял мою руку.
— Нет, я не верю, чтобы ты сделал то, в чем тебя обвиняют, — сказал он. — Я никогда не ошибаюсь. По лицу видно, что ты не способен на такую вещь… Здесь что-то кроется… В толк не возьму, почему ты такой важный больной?.. Когда белые захотят разделаться с нами, они добьются своего… Зачем ты еще торчишь здесь?.. Никто тебе не поверит, пока говорить правду будешь только ты… да, так оно и есть. Ты годен теперь лишь для Испанской Гвинеи или… для кладбища…
Он дал мне сто франков и ушел.
Я чувствовал себя лучше.
Я должен бежать… Я доберусь до Испанской Гвинеи… Г-ну Моро не разделаться со мной!..
Стражник уже храпит. На больничных часах пробило три.
Надо попытать счастья, хотя надежды почти нет…
Примечания
1
Жест вежливости в благодарность за хорошее угощение. — Прим. автора.
2
Матерь божья! (исп.)
3
Доброго вечера! (исп.)
4
Аба — хижина для собраний. — Прим. автора.
5
Арка — водка из маиса и бананов. — Прим. автора.
6
Мака — группа народов, обитающих во внутренних областях Камеруна и соседних государств (включает народности мака, нджем, со, нгумба, баквеле и др.); основное занятие — охота, тропическое земледелие.
7
Сикса — нечто вроде интерната для будущих христианок, молодых замужних и незамужних женщин, а также для христианок, покинувших языческую семью. — Прим. автора.
8
Сеп — начальник, искаженное «шеф». — Прим. автора.
9
Библейский миф об Иосифе, сыне Иакова и Рахили, который объяснил вещий сон фараона египетского о семи тучных и семи тощих коровах, олицетворявших грядущие урожайные и неурожайные годы, и тем спас Египет от голода.
10
Ступайте, обедня окончена (лат.).
