Татьяна Алферова - Коломна. Идеальная схема
— Какие люди, в какое время! Еще и двенадцати нет, — пушка не стреляла. Не спится? Казенная водка плохо пошла по организму?
Сосед не улыбнулся, жалобно взглянул и опустил глаза. Ресницы у него дрожали, как у гимназистки, под левым глазом переливался фингал нечетких очертаний. Николаю стало неловко: человек болеет, а он с шутками, потому предложил настоящую помощь, чего обычно не делал.
— Поправиться хочешь? Я спонсирую, держи на пиво.
Володя деньги взял охотно, шмыгнул носом, не утираясь, и приступил к рассказу. Не за тем, чтобы выцыганить на другую бутылку, он был порядочным бомжом, а не попрошайкой с вокзала, затем, что ноша воспоминаний оказалась не по узкому Володиному плечику. Они сошли с моста, где ветер особенно зверствовал, припарковались у скамеечки. Володя настолько заблудился в своем горе и стыде, что рассеянно вытащил из кармана недопитую жестянку, обнаружив запасы личного пива, и стал прихлебывать. А стыдиться, как он полагал, было чего. История вполне тянула на античную драму, если б не антураж. Николай вспомнил разговор у себя в мастерской, когда друзья поэты обсуждали его иллюстрации к «Мадам Бовари». Нина, недолюбливавшая Николая по неизвестной причине, заявила, что «Бовари» читать невозможно, к чему и картинки. Вадим хмыкнул, выпил водки, пояснив:
— Как же мне плохо будет завтра.
Кирилл поинтересовался у Нины, старавшейся пристроить отслужившую свое жевательную резинку под сиденьем стула незаметно для хозяина:
— «Анну Каренину» тебе интересно читать?
Нина вздрогнула, застигнутая за неловким занятием, и согласилась, что да, «Анну Каренину» интересно.
Кирилл вытянул перст указующий в сторону подвижного Нининого бюста и укорил оный в предвзятости, ибо считал, что оба романа, мало того, что написаны на одну тему — супружеская измена, но и построены сходно.
Вадим поперхнулся водкой, попросил: — Друг мой, давай не на уровне учебников. Ты уверен, что читал то и другое, если так заявляешь?
Нина перебила: — Мне наплевать, что на какую тему. «Анна Каренина» — это про аристократов с папильонами, а «Бовари» — про мелких разночинцев-буржуа. Конечно, про аристократов интереснее.
Нина не заинтересовалась бы рассказом бомжа, несмотря на страсти. А страсти в дворницкой кипели и пенились, как нагретое пиво.
Новоприбывший Юра, мужчина хоть куда с большими финансами на кармане, полагал, что имеет право на многое, учитывая казенную водку, нарезку и прочие прелести из прорезавшегося рога изобилия. В день прописки держался скромно, как и положено новичку, но прошел второй день, и третий — сколько можно. Иные постояльцы жили в общине не дольше полугода, так что три дня срок немалый. На этот самый третий день душистого запоя глаза Юры привыкли к полутьме дворницкой. В полутьме он разглядел Ольку.
Ее глаза мерцали, как язычки двух свечей в дружелюбном окне дома, поджидающего одинокого путника на пути от семьи в самые глухие дебри свободы. Тонкие волосы переливались и текли, как ласковый шепот. Бледное личико сияло, как путеводная звезда, как буква «М» у входа в метро, отвергающая невнятицу переулков и тупиков. Линялая же куртка и убитые сапоги в полумраке были попросту незаметны. Чем дольше Юра разглядывал Ольку, тем более недоумевал, как мог потратить лучшие трезвые годы на жену, толстую тетеху с кривыми зубами и визгливым голосом. Уход из семьи на глазах окутывался романтическим флером, прямо-таки обрастал им, как лайка густым подшерстком в холодную погоду.
Юра потянулся, чтобы схватить чаровницу за что-нибудь, что подвернется под руку, движения его не отличались точностью, но это было не главное. Почему-то бородатый бомж, по имени Профессор, не полюбил Юрин душевный порыв и грубо ударил по руке, дающей казенную водку и колбасу.
— Ты че? — внятно изумился Юра. Изумление было так велико, что он даже не рассердился. — Ты че? Сами ж говорили — община.
Потянулся решительней, обретя желаемую точность движений, но наткнулся уже на кулак. Удар в плечо был не сильным, но оскорбительным.
— Видишь ли, милый друг, — объяснил Володя, — Олька — женщина Профессора, у них верная любовь и крепкая семья, вот уже месяц как. — Объяснил он несколько короче, более энергично и совсем другими словами, но смысл был такой.
Юрино возмущение выплеснулось из границ. Пришлось напомнить дорогим друзьям, что он — единственная опора в общежитии, имеющая твердый доход и работу, кормилец и поилец новообретенной семьи. Что непорядочно и не по-родственному три дня трескать водку, обеспеченную его доброй волей, а после устраивать подобную нелепую сцену с узкособственническими проявлениями эмоций. Что, не найдя понимания и не встретив должного уважения среди этих стен, он с легкостью найдет другие, с его-то возможностями.
Олька неуверенно хихикнула, а община крепко задумалась. В прокуренном чадном помещении думать решительно не получалось, и обитатели удалились на совещание во дворик, к тому самому пенечку, где Олька недавно расчесывала волосы, изображая Лорелею. Из соображений безопасности Ольку и Профессора прихватили с собой, а Юру оставили дома. Олька пошла охотно, Профессор упирался и бурчал не самые лучшие слова. Во дворике, под угрюмым взглядом Мики, Володя и Степан сердечно воззвали к логике Профессора, ведь он просто обязан был уважать логику, нося столь почетное имя. Терять кормильца с неизрасходованной зарплатой и блестящими перспективами совершенно не с руки, это способна понять даже лайка, безотлучно валявшаяся у порога. Общечеловеческое чувство благодарности вынуждает их поделиться с кормильцем тем немногим, что имеют. Это естественно. Потому что, если они не поделятся, то кормилец может переехать в любую другую общину и, даже страшно подумать, на вокзал. А там найдется тысяча желающих подобрать и приютить такое золотое дно и припрятать на дне собственном. Профессор не желал соглашаться. Олька, как женщина практичная, все женщины таковы, иные больше, иные меньше, высказалась, что она — что, она — ничего, она понимает и разделяет. И не видит ничего страшного в Юриных домогательствах. Главное ведь — любовь, а любовь не пострадает, какой может быть ущерб высокому чувству от низменного действия. Да это вовсе одно с другим не связано — сказала Олька. Даже Демосфен, будь он женщиной, не смог бы сформулировать лучше.
Профессор выслушал внимательно, кивал головой. Друзья ожидали, что он по-человечески влепит Ольке пощечину и останется переживать на пеньке, все же природный стыд не позволит ему лично наблюдать за грехопадением, и это тоже по-человечески. Но Профессор, подъяв длань, опустил ее, зажатую в кулак, на скулу Володи, что было нелогично. Олька завизжала, подбадривая любимого и отойдя на безопасное расстояние. Коренастый молчаливый Степан некоторое время раздумывал, а Володя уже сцепился с недавним другом, неэффективно тыкая кулачками перед собой. Подумав, Степан признал безоговорочную правоту Володи и принялся приводить собственные аргументы. Вдвоем они повалили Профессора на подтаявший снег, длинное пальто защищало того от ударов по ногам, но лицо оставалось открытым. Мика проявил интерес к драке, подошел поближе и смачно выругался на собачьем языке. Это возымело действие, из подъехавшей машины высунулся мужичонка и, принимая горячее участие в происходящем, обещал вызвать милицию и, наконец, навести порядок в этом бомжатнике.
Но спор разрешился к удовольствию большинства. Володя со Степаном подхватили Ольку, она упиралась ровно формально, и отправились под сень дворницкой. Профессор пополз к пеньку: передохнуть и утереть кровь. Впереди оставался чудесный вечер и поход в магазин. Вечером Профессор не появился, где ночевал — неизвестно. Утром Олька, поплакав, уснула, а Юра со Степаном отправились-таки в магазин. Володя вышел за ними, но скоро потерял из виду в такой метели… Так он оказался на Ново-Никольском мосту, сгибаемый стыдом. Почему ему стыдно, Володя объяснить не мог, но стоял на том, что это именно стыд, а не похмелье. К похмелью он привычен, не спутает.
Николай хотел высказаться неопределенно, вроде того, что, да, бывает, но похмельный ли, стыдящийся ли человек очень раним, и, не желая уязвлять Володю, сказал лишь:
— Разве это метель? Так, снежная крупка.
И того оказалось много. Володя махнул рукой по-бабьи и заплакал неподдельными чистыми слезами.
Николай вернулся к себе. Подспудно он рассчитывал увидеть Любу. Погода сумрачная, противоположная солнечной, что бы Любе ни появиться пораньше, света, который ей вреден, нет в помине. Но в мастерской было пусто. Работать не хотелось по-прежнему. Володин рассказ растревожил память, в нем чудилось что-то смутно знакомое. Словно уже проживал подобное, но Николай никогда бы не попал в такого рода историю. Нет уж. Проходя через двор к своей парадной, внимательно обозрел окрестности. Дворницкая закрыта, лайка Мика лежит у порога, такая же угрюмая, как всегда. За дверью не слышно шума, криков — если община и гуляет, то тихо. На пеньке — безлюдно, ни Профессора, ни следов жертвенной крови. Володя мог и присочинить, им спьяну, да натощак мерещатся страсти. Но как Николай себя ни уговаривал, необъяснимая тревога не отпускала. Словно предчувствовал грядущие беды, локальную гибель Помпеи в масштабах двора. Рассердился сам на себя, собрался, было, домой, но ожил мобильный телефон в кармане куртки, в прихожей.
