Инна Гофф - Телефон звонит по ночам
Рослый, косая сажень в плечах, он стоял расставив ноги и чуть покачиваясь по привычке.
«Красивый, черт, – подумал Стах. – Нахальный. Женщинам такие нравятся. Конечно, не всяким. Дурехам. К Томке ты здорово подкатывался когда-то. Подкатился и откатился. А меня она любила. Любила, как только можно любить в жизни. И, может быть, любит сейчас, десять лет спустя… И потому я смотрю на тебя сверху вниз, хотя ты на голову длиннее меня, и начальник шахты, и ездишь на голубой машине с дурехами…»
– Ладно, бывай, – сказал Павлик и подмигнул. – Чего так смотришь? Я пошел в шахту…
Он зашагал к нарядной, а Стах по степной тропке, к белым домикам поселка.
Он шел, и его пьянил запах нагретой солнцем травы. В траве что-то звенело, трещало, цвинькало. Цвела ромашка и голубой цикорий. И голубое, цвета цикория, летнее небо без единого облачка сияло над головой, пронизанное солнцем.
Она спросила: «Ты был счастлив?» Я сказал: «Был».
Я сказал правду. Тогда это было правдой. Теперь я думаю, что это было скорей несчастьем. Эта встреча. Для нас обоих. Во всяком случае, для меня…
И я не хотел бы увидеть ее опять. Даже здесь, в этой степи. Потому что теперь я бы не дал обмануть себя. Я бы всегда помнил о том часе, когда снова останусь один. Я испытал этот час. Эту пустоту. Когда остаются одни воспоминания. И кажется, что и они уходят, как время. Как вода. Нет, я не хочу опять пережить тот час. Когда остаешься один.
Высоко в небе парил ястреб. Он висел почти неподвижно, опершись на голубизну распластанными крыльями. Токи воздуха сносили его слегка, и он повиновался им, продолжая висеть над степью.
Стах поднялся на бугор. Отсюда тропка сбегала вниз, в ложбину. Он всегда останавливался здесь и оглядывал степь. Терриконы соседних шахт. Красные шиферные крыши шахтерских поселков. Пыльную ленту дороги, по которой катил сейчас одинокий «газик».
Он расстегнул ворот рубашки. Той рубашки, в клеточку, которую она в Москве выбрала ему. Он почувствовал усталость. И дурман. И отчаяние оттого, что его тянет к женщине, которая никогда не увидит эти места.
И никакие предчувствия не посетили его.
Глава восемнадцатая
– О чем ты думаешь?
– Так. Ни о чем. О разговоре с Павликом.
– Ну и как?
– В чем-то он прав. Хочется силы проверить. Узнать, на что мы способны. Он прав. Четыреста шестьдесят тонн на участок – для нас не предел. Мы могли бы утроить цифру.
– За чем же дело стало?
– Рано. Понимаешь? Рано… Можно выжать тысячу двести тонн в сутки. Дать рекорд. Прогреметь на весь Донбасс. А что потом? Потом вернуться к старому и давать в сутки четыреста шестьдесят? Смешно. Кому нужен такой рекорд?
– Нервный ты стал. После Москвы…
– При чем тут Москва?
Он лежал на ее кровати поверх одеяла и курил. Смутно белели ромашки в стеклянной вазе на столе. Был еще не поздний вечер, с улицы доносились смех и голоса расходящихся по домам компаний. В комнате было темно. Они никогда не зажигали света, когда были вдвоем. Так вышло. Они никогда не договаривались об этом. В темноте им было спокойней. Свет предъявлял свои права. Прежде всего право на гласность. Их свидания наедине были тайными. Так, по крайней мере, казалось им.
Свет требовал ясности. В их отношениях было много неясного для них самих. Темнота охраняла от вторжений. От внезапного стука в дверь. От прямого взгляда в глаза. В темноте было легче солгать и легче сказать правду.
– Ты все время думаешь о ней. Я знаю. О чем бы ты ни думал, ты все равно думаешь о ней.
– Тебе кажется. Зачем мне думать о ней? Какой в этом толк?
– Почему она не пишет тебе?
– О чем? Какая погода в Москве? Я знаю это по сводкам. Вчера там шел дождь.
– Сводки тоже годятся, Стах. Когда нет писем. Сводки и немного фантазии. Представляю, как она проснулась, выглянула в окно и сказала мужу: «Смотри, какой дождь!..»
(Баба ты, Майка!)
– …Потом она надела плащ и вышла на улицу. Наверно, у нее красивый плащ. Цветной. Голубой или красный. Не знаешь?
– Не знаю. Тогда не было дождя.
– …И пошла по улице. Улица была мокрая, вдоль тротуаров ручьи. Лужи пузырились. В водосточных трубах гремело… Когда-то я любила дождь. Лежать в темноте и слушать, как он стучит по стеклам.
– Надо двинуть запад, – сказал Стах. – Бросить туда скоростную бригаду проходчиков. Виктора Басюка, Стамескина Федю…
– Бородача?
– Ну да. Фиделя. Развернуть подготовительные работы по всему фронту. Ребята золотые. Вот и поручить им вытянуть запад из прорыва. Конечно, условия там трудные. Гидромониторы с места на место перетаскиваем. Начинаем брать заходку – порода сыплется…
– Давно ты брился?
– Вчера. Или позавчера. А что?
– Колючий. – Она помолчала. – В Москве небось брился. Каждый день.
– Далась тебе Москва.
– Расскажи о ней.
– О Москве?
– Нет. О ней.
– Зачем тебе это надо?
– Ты ей сказал обо мне?
– Нет.
– Конечно. Об этом не говорят. Говорят о невестах, о женах… О том, что я для тебя, не говорят, а только догадываются. Наверно, она догадалась.
– Может быть. Не все ли равно?
– Для нее это было не все равно. Для женщины это не может быть все равно. Для женщины все это очень важно…
Она сидела на краю кровати, простоволосая, в кофточке, наброшенной на плечи. Он видел ее четкий профиль, короткий вздернутый нос, широкие скулы. Не жена, не невеста. Любовница? Нет, это слово не подходило к ней. Оно было слишком нечисто, и за ним крылся обман. Здесь было все не так. Они были нужны друг другу. Их свела не скука, не прихоть. Их свело одиночество. И они никого не обманывали. Разве только себя самих.
Она достала папиросу из пачки и наклонилась к нему, чтобы прикурить. Спички лежали рядом. Но ей хотелось наклониться к нему, увидеть близко от своих его глаза в свете папиросной вспышки. И она увидела его глаза. Серые, опушенные темными ресницами. Его пальцы, державшие папиросу, чуть дрожали.
«Все равно, я счастливее тебя, – думала Мая. – Ты где-то, в Москве. А я здесь, возле него. Я могу протянуть руку и коснуться его небритой щеки. И так будет завтра. И так будет всегда. И может быть, наступит день, когда мы зажжем свет и позовем гостей…»
– Жалко ребят, – сказал Стах. – Геологические условия там очень трудные. Запад ударит их по карману. Темпы проходки упадут. Как думаешь, согласятся они? В целом-то дело выиграет!..
– Мои согласились бы, – сказала Мая. – Мои, если надо, две смены работают. С центрифугой вчера возились. Исчумазились, как будто из шахты вылезли. А вы нас за людей не считаете. Шахтеры для вас люди, а все остальные – не люди… Сергей набрал новой техники, она не работает. Но мы-то работаем, возимся с ней. А он только и знает: «Сколько вы отгрузили?..» А Павлик свое: «Простись с премией!»
– Терпи, – сказал Стах. – Разве это работа была? Так, игрушки. Наладим на западе скоростную проходку, тогда не пищите. Как начнем потом погашать очистные, – только поспевайте отгружать…
Он поднялся.
– Может, побудешь еще?
Ее голос прозвучал в темноте слишком жалобно. Он обнял ее за плечи. Сказал решительно:
– Пойду.
Пока он надевал сапоги и застегивал свой полувоенный китель, она в темноте, наугад, нащупала крышку проигрывателя и опустила на пластинку иглу. Это была кубинская песня. Они слушали ее часто.
Эта песня нравилась им обоим. Каждый вкладывал в нее свой смысл. Сейчас им не удалось дослушать до конца. Раздался телефонный звонок. Это был Сергей.
– Я тебя не разбудил? Как с центрифугой? Наладили? Ну, молодцы.
На этот раз слово «молодцы» звучало без подначки. Сергей был доволен.
– Если мы не молодцы, так и свинья не красавица, – сказала Мая.
– Прости, что поздно звоню. Приехал только. Не утерпел.
– Я вас прощаю, товарищ начальник.
Халатик, который она набросила, чтобы проводить до дверей Стаха, сполз с одного плеча, но обе руки ее были заняты. В одной она держала трубку, в другой – руку Стаха.
– Новую технику привез?
– Привез. – Он помолчал. – Приходи завтра знакомиться.
– Где она?
– Сидит у нас на диване и пьет чай, – говоря это, он понизил голос.
– Нет, кроме шуток.
– Я не шучу.
Ее рука, державшая руку Стаха, вдруг ослабела. Она еще не верила самой себе, отгоняла страшную догадку, когда Сергей спросил:
– Кстати, ты не знаешь, где Стах?
– Нет, – сказала она, – Не знаю.
Она не слышала, что еще он говорил ей. Кажется, желал спокойной ночи.
Она положила трубку, поправила сползающий с плеча халатик и вышла вслед за Стахом в коридор.
– Что он говорит? – спросил Стах.
– Так. Ничего.
Он хотел идти, но она позвала его:
– Стах!
И вдруг бросилась к нему, обняла за шею, нашла в темноте его губы, прижалась долгим поцелуем.
