Эмилиян Станев - Будни и праздники
Вот уже месяц — и днем в банке, и ночью, когда из-за жары приходилось спать во дворе, — Марев строил планы буду щей жизни. Казалось бы, все обдумано до мельчайших деталей, ключ от сейфа давно готов, а он медлит и ни на что не может решиться, хотя знает, что со дня на день их отделение должно будет перевести деньги в центральный банк.
Марев приходил на службу раньше всех и первым делом спешил к сейфу. Тяжелая дверца открывалась с глухим скрипом, казалось, это покряхтывает сама стальная грудь сейфа. Скопившиеся в нем банкноты — в пачках и просто так — безмолвно дожидались, когда он их заберет, и словно бы смеялись над его страхами. А Марев довольствовался лишь тем, что любовался ими да толстым пальцем пересчитывал пачки. Потом он садился за свой стол, опускал голову на ладони и предавался размышлениям.
Один за другим приходили сослуживцы, и старый сторож, спавший в каморке у самого входа, отправлялся в кофейню, за кофе для господ чиновников. День начинался всегда одинаково — ровно и уверенно, как безупречно отлаженный механизм. После кофе приносили газеты — единственный в городке продавец в первую очередь доставлял их в банк. Затем наступала очередь сборщиков налогов и мелких вкладчиков. Деньги, чаще всего небольшие, здесь в какой-то мере теряли свое значение: нельзя было ни поторговаться, ни надуть кого-нибудь. Марев равнодушно принимал их, равнодушно пересчитывал, и только взгляды, какими эти жалкие людишки следили за его руками, выдавали обуревающую их жадность. В полдень Марев запирал сейф, заходил в ресторанчик выпить рюмочку сливовицы, покупал в соседней пекарне буханку еще горячего хлеба и шел домой обедать. От нечего делать обед у Маревых тянулся убийственно долго. Жена уговаривала его есть и пересказывала какую-нибудь услышанную от соседей безынтересную новость. После обеда полагалось соснуть часика полтора, затем надо было возвращаться в банк. Вечером супруги под ручку прогуливались по единственной в городке замощенной улице. Иногда ходили в кино, в сбитый из досок, пристроенный к читалищу[15] зальчик, где при каждом перерыве зрители дружно и бессмысленно зевали, обводя друг друга тупыми, словно спросонья, глазами. После кино супругов обычно охватывала отчаянная, молчаливая нежность. От однообразной жизни оба толстели и становились все более ленивыми.
Поскольку детей у них не было, в доме было глухо и скучно. Марев пристрастился было к вину, стал приходить поздно домой, но вскоре опротивел сам себе и бросил пить. Особенно с тех пор, как замыслил ограбление. Он часами сидел у недавно купленного радиоприемника в полутемной спальне, где светилась только испещренная красными черточками и названиями чужеземных городов шкала аппарата, и, не спуская с нее глаз, слушал музыку и незнакомую речь. Взгляд у него становился мечтательным. Каким глухим, бедным и до отвращения знакомым был их городок по сравнению с остальным огромным, богатым и прекрасным миром! Ничего не подозревавшая жена радовалась, что он вовремя приходит домой, хотя женское чутье подсказывало ей, что с мужем что-то творится. Она попыталась угадать это, но, не в силах понять истинную причину, решила, что его мрачное молчание направлено против нее.
Около трех Марев поднялся и стал собираться на службу. Жена притворилась спящей и, лежа в постели, слушала, как тот, покряхтывая, натягивает ботинки.
2Из-за жары все работали в одних рубашках и черных сатиновых нарукавниках. Делопроизводитель, смуглый круглоголовый добруджанец, рассказывал стажеру какой — то эпизод военных лет. За тонкими фанерными перегородками, разделявшими помещение на узенькие, напоминавшие пляжные кабинки комнатки, стучали машинки, а там, где сидел бухгалтер, щелкали кругляшки счетов. В открытые окна была видна площадь, на которой дремали два пыльных автобуса, в сторонке, в жидкой тени черных обшарпанных акаций торчали оглобли распряженных телег, уже наехавших в город к завтрашнему базару.
Время от времени над какой-нибудь перегородкой взлетал чей-то знакомый громкий голос, доносились обрывки разговоров, перемежаемые то бранью, то смехом. Солнце заливало булыжную мостовую и белые оштукатуренные дома ослепительным светом, улицу словно бы качало от зноя, а над всем этим плыл погребальный звон.
Марев старательно заканчивал оформление дневных поступлений. Цифры выстраивались на оелой бумаге, превращались в серебро, пачки банкнот, столбики монет… Над ними металось что-то безымянное, бесформенное. О чем кассиру не хотелось ни думать, ни тем более как-то называть. Сонное оцепенение этого дня рождало неизбывное ощущение безнадежности. Марев устало поглядывал на площадь и с удвоенной яростью в третий раз принимался за спутанные подсчеты.
Часы показывали половину шестого, когда из директорского кабинета раздалось:
— Марев! Позовите же Марева!
Директор Енев весь в поту сидел на широком круглом стуле, расставив короткие ноги, и с досадой барабанил пальцами по столу.
— Вот что. Марев, — громче чем нужно сказал он, не глядя на вошедшего. — Пора уж перевести те деньги, мы и так порядком с этим задержались.
— За чем же дело стало? Я готов.» Раз нужно, переведем.
— Сегодня или завтра? — не понижая голоса, спросил директор и зевнул.
— Завтра. Сегодня не получится. Уже поздно.
— Знаешь что? — директор почти перешел на шепот. Он поднял на Марева сонные глаза и подмигнул.-* Деньги деньгами, а давай-ка мы с тобой махнем сегодня на речку и искупаемся. Только чтобы другие не заметили, а то, сам понимаешь, неудобно. Тебе-то что, касса все равно уже закрыта, а мне неловко.
— Что ж, если вам так хочется, я не против, — ответил Марев, удивляясь, что против обыкновения говорит директору «вы». — Но… как сделать, чтоб никто не узнал?
— Вот и я о том же. Давай выйдем не вместе, а поодиночке. Сначала ты. Через десять минут встретимся за церковью. Ты уж позаботься… немножко ракийки, того- сего, я со своей стороны тоже кой-чего припас… А до речки доберемся на кабриолете.[16] Леке довезет. Я уже распорядился.
Директор зажмурился и, вытерев носовым платком шею, громко добавил:
— Значит, решено, Марев. Завтра же и переведем! И вот что еще, — он опять перешел на шепот, — одни поедем или с женами?.. Ты как думаешь?
Марев помрачнел. На смуглом, до черноты заросшем лице директора мелькнула виноватая усмешка.
— Как хочешь, как хочешь, — сказал он, — просто я подумал, почему бы не доставить им удовольствие…
Через несколько минут Марев вышел из банка. Сослуживцы видели, как он пересек площадь и вскоре появился в дверях ресторанчика со свертками в руках. Вероятно, они догадывались, куда он собрался, но Мареву было не до этого.
«Уж не пронюхал ли он чего и теперь ищет способ как-то меня обезвредить?» — думал он. Но, поразмыслив, легко догадался, в чем дело. Директору просто захотелось освежиться и провести время в компании с его женой. О жене Марева в городке вообще много говорили, как это бывает с каждой красивой и бездетной женщиной. Марев вскипел, хотел было повернуться и уйти, но было уже поздно. За церковью стоял запряженный кабриолет, а на другом конце улицы показался директор. Марев злобно сплюнул и нарочно первым взобрался в кабриолет.
Две престарелые лошади зацокали копытами по мостовой, кабриолет свернул в кривой, выходящий к окраине переулок. Покачиваясь на сиденье, директор долго пытался засунуть под воротник носовой платок.
— Ну и жарища! — проговорил он. — Все-таки зря мы не взяли жен, с ними веселее.
Марев молчал.
— Кислый ты сегодня какой-то.
— Жара замучила, — буркнул кассир.
— Да, печет здорово. И пахнет чем-то. Ладаном, что ли?
— Тут только что покойника пронесли, — отозвался Леке и, изогнув свое стройное цыганское тело, взглянул на седоков.
По обеим сторонам проплывали объятые сонной одурью дома. Звон подков громом заполнял узкую улочку. Головы лошадей мотались чуть ли не вровень с карнизами и с высоты сиденья дома казались еще более приземистыми. Марев молчал, рассеянно поглядывая по сторонам.
«Зачем я поехал? — злился он. — Не иначе как от страха. Испугался, что этот балбес что-то почуял, вон даже на вы стал его величать. А что ему узнавать? Ничего нет и быть не может. Все это мечта, дикая мечта…»
Но чем больше Марев уверял себя в этом, тем более пусто и тяжело становилось у него на душе. Он не смел взглянуть на директора и почему-то с силой сжимал нагретое железо поручня.
Переулок неожиданно кончился, не кончился, а словно бы побежал назад. Кабриолет выехал на белую пыльную дорогу, пересекающую пожелтевшую равнину. Лошадиный топот заглох, экипаж, взрывая пыль, заскрипел, а его владелец прикрикнул на лошадей.
— Хорошая вода в речке? — спросил его директор.
— Маловато ее, зато чистая.
