Перихан Магден - Компаньонка
Не глядя на нее, выхожу в ванную. Закрываю за собой дверь, и она исчезает с глаз. Сижу на закрытом унитазе, глотаю полный горечи алкоголь и слушаю ее резкие шаги. Хлопает дверь. Да, эту не объедешь. Не мой стиль.
— Ты здесь?
С унитаза кричу:
— Входи, дверь открыта!
— Где ты? Где ты?
Тихонько выхожу с пустым стаканом. Она ищет меня под кроватью.
— Я, конечно, спряталась от тебя, но не так серьезно!
Она поднимает голову:
— А я туда иногда залезаю. В шкафу, когда одиноко и хочется поплакать, тоже неплохо.
— Когда я была такой, как ты, я всегда плакала в маленькой нише, которая была у меня между шкафом и стеной в комнате.
— Да? — удивляется она.
— Так я расходовала свой запас плача. Каждый человек при рождении получает запас плача. Чем быстрее растратишь его, тем лучше, — вновь наливаю себе «Джека Дэниэлза».
— А я закончила «Танго танцуют вдвоем». Теперь на очереди «Казнь китайца». Не знаю, что со мной, смогу ли я ее закончить.
— Тогда передохни, — говорю я. — Слишком много работать вредно для искусства.
— Знаешь, у меня такая противная бабушка… Наверное, если бы она не была моей бабушкой, я бы смогла ее полюбить. Иногда мне ее даже жалко. Ведь она такая забавная… Ты только представь: кожа от бесконечных подтяжек стала пластмассовой. Нос похож на пуговицу от бесчисленных пластических операций. Ресницы — накладные, губы — силикон. Ничего своего. Просто кукла. Монстр из фантастического романа. А ее аппетит? Казалось бы — как только ее дряблое тело столько вмещает? А она все ест да ест! А еще вся ее жизнь, каждая секунда, посвящена погоне за каким-нибудь мужчиной. Вот влюбится в кого-нибудь и бегает за ним. Пока не надоест. Это вообще-то и утомительно, и унизительно, но только не для нее. Мужчины для нее — как обувь. Надо чаще менять. Я для нее — сто сорок седьмая пара летних туфель. Но все равно никому не позволю ссориться с ней.
— Тебе не обязательно мне все объяснять, — вздыхаю я. — По-твоему, правда, выходит, что госпожа Сюрейя — какая-то озабоченная.
— Ага. Озабоченная. Сексом и деньгами. Она много лет потратила на то, чтобы захомутать моего дедушку. А потом даже отца пыталась, представляешь?
— В семьях, где много денег, жизнь превращается в поганый сериал, — замечаю я. — Твой отец действительно покончил с собой?
— Мэри Джейн тебе сказала, что он умер от цирроза, да? А ты знаешь, что плохие новости о семье влекут за собой понижение доверия акционеров, падение акций, кредитного рейтинга? Каждый неудобный слух выражается в определенной сумме потерянных денег. А фирма стремится только к выгоде и больше ни к чему. Мэри Джейн напичкана официальными сведениями о нашей семье. Расспрашивать ее о пикантных подробностях бесполезно.
— Ах, ей так важно всегда быть правильной, — язвлю я. — Как же ей удается с такой легкостью отделять хорошее от плохого? Почему нам никто не дал лекал для жизни, которые выдаются таким, как она? — я вновь наполняю стакан.
— Нам пытались их дать: но мы свои мгновенно выкинули, даже не рассмотрев. Выкинули — скорей с глаз долой. И бровью не повели.
Беру ее за руку и сажаю к себе на колени. Тоненькие ручки обхватывают мою шею. Ее голова у меня на груди, ноги на моих ногах, и я говорю:
— Не надо ничего делать ради меня. Я люблю тебя и так. Очень люблю.
— Тогда не бросай меня. Никогда не бросай меня, — шмыгает носом она.
Ах, знаю ли я, что делаю? Пусть меня кто-нибудь ударит, что ли, если я делаю что-то не так.
Отправляемся в кафе, едим сосиски, картофельный салат и шоколадный крем. За едой молчим. Я невероятно устала. Наши разборки с девочкой, разговор с Мэри Джейн, три стакана виски. Есть от чего устать.
Не успев вернуться в ее каюту, оказываюсь в кровати. Пытаюсь наблюдать за ребенком, а сама плаваю где-то между явью и сном. Призрачная девочка сидит на полу и что-то рисует карандашом. Под дьявольским треугольником челки сияют счастливые глаза. Как у сиамской кошки.
— Быть художником — так здорово, — говорю я со странной нежностью. — А вот писателю приходится унижаться. Почему у тебя нет собаки? У богатых детей всегда есть собака.
— Ты немножко пьяная, — говорит она, не поднимая головы от картины. — Когда мне было шесть лет, я просила, чтобы дедушка купил мне карлика.
— Мне сегодня снился такой сон…
Не сумев договорить, поворачиваюсь на бок. Сил нет рассказывать. Как раз когда я готова провалиться в небытие, дверь открывается. Входит Мэри Джейн Праймроуз.
Смотрит на девочкину картину. Какая у этой стервы грудь красивая. Невыносима сама мысль о том, что я восхищаюсь ею. Позор завидовать таким, как она. Неприлично все время думать о ней. Меня начинает тошнить. Не от Праймроуз, конечно, а вообще. Приподнимаюсь на кровати.
Слова криками чаек над побережьем долетают до моих ушей и улетают обратно. Фразы, вопросы, любезности… Вежливый тон… Похвалы. Нужны ей твои похвалы, можно подумать. Лица девочки и ее гувернантки так близко. Та осторожно гладит малышку по волосам. Не могу на это смотреть. Напрягаюсь внутри, как пружина, готовая сорваться.
Девочка, вскочив с пола, радостно бежит к «Танго танцуют вдвоем». Взяв картину, она ставит ее на кресло. Мэри Джейн садится напротив. Голова наклонена. Изображает интерес. Ходячее изображение.
Видела ли она? Видела ли лицо ее матери? Видела ли, что это — мое лицо?
Восклицания изумления и восторга. От восклицаний тошнит еще больше, они заполняют меня, заполняют. Их все больше, больше и больше — до носа. Тяжело дышать. Не могу ни на что смотреть. Все куда-то скачет. Надо встать и бежать в ванную. Что она мне говорит? Гжжа-сурейя-марсель-факсс. Все. Не выдерживаю.
Меня рвет. Кусочки сосисок, шкурки помидоров, частички лука и картофеля, что-то темно-коричневого цвета — это шоколад. Как интересно рассматривать на полу все, что только что было в тебе.
Она берет девочку за руку и уводит ее от этого кошмара. Говорит, что надо позвать горничных. Зачем у нее на шее этот безобразный платок? Может, у нее там спрятаны следы зубов?
Согнувшись в три погибели, лежу на полу. Стираю содержимое своего желудка с ковра маленьким мокрым полотенцем. Ужасно воняет. До рта по глотке добираются запоздалые остатки. Не успеваю открыть рот — все летит через нос. Бегу в ванную, к унитазу. Меня рвет снова. Долго. Много.
Стою, засунув голову под кран с холодной водой.
Стыд терзает меня, как стая сварливых псов. Мне не надо никого из них больше видеть. Сколько часов до Марселя?
Кто-то входит в каюту. Сейчас уберут все, что я натворила. Набросив на голову полотенце, нетвердой походкой направляюсь к выходу. Нужен свежий воздух. Свежий. Воздух. Падаю в первый попавшийся шезлонг на палубе.
* * *Просыпаюсь от приятного холодка. Воздух стал влажным, солнце садится. Теперь мне почти хорошо, не считая мерзостного вкуса во рту. Почти все шезлонги сложены и стоят у стены. Несколько рядом со мной не тронуты, должно быть, когда их собирали, побоялись меня разбудить. Премного благодарна. Чувствую нарастающий холод. Он почему-то начинается у пальцев ног, поднимается выше, к щиколоткам, так что ноги начинают зудеть. Кажется, я простудилась. Даже волоски на руках встали дыбом. Пытаюсь прикрыть уши волосами. Потом выпрямляюсь и осматриваюсь. О! Повезло! Через три шезлонга слева от меня лежит небольшое синее одеяло. Оно ждет меня.
Пытаясь осуществить трудновыполнимую задачу подняться, понимаю: левая рука онемела и не двигается. Вообще-то у меня часто немеют руки. Принимаюсь растирать ее. Рука приходит в норму. Потом, как краб, доползаю до одеяла.
Синее кашемировое одеяло куплено в «Саксе». Дорогое. Богатым свойственна милая забывчивость. Пахнет дорогими духами. Набросив его на шею, уже собираюсь вернуться на свое место, как вдруг мне на глаза попадается куча журналов, забытая кем-то там же, под шезлонгом. Чудесно! Хватаю журналы, возвращаюсь на место. Можно преспокойно провести ночь здесь за чтением.
Немного опускаю подголовник шезлонга, укутываю ноги одеялом. Солнце на закате — цвета полыхающей ярости. А мною сейчас владеет покой, которого я не ведала с тех пор, как попала на этот корабль. Это чувство подчеркивает, как белоснежное паспарту, те мучения, которые я переживаю уже много дней.
В Марселе я все оставлю. Становится радостно. В душе реют флаги победы. Вернусь обратно в родной город, к себе домой, к друзьям, к своей жизни. В Марсель мы прибудем завтра, и первым же самолетом…
Когда я дочитываю первый журнал, уже сумерки. Напрягая глаза, разглядываю фотографии и заголовки во втором. Два темных силуэта приближаются ко мне по палубе. Сижу тихо как мышка, натянув одеяло до носа.
Они стоят неподалеку от меня, опираясь на перила. Известный писатель, а с ним какая-то женщина.
— Он не знает, что я на корабле?
