Лесли Дэниелc - Уборка в доме Набокова
В двенадцать десять давешняя дама из «Сотби» помедлила у голубых дверей, поправляя «лодочку» из натуральной кожи. Когда она наклонилась вперед, сумка ее качнулась и врезала ей по голове. Это тоже была сумка от «Дунни и Берка», только в цвете «обсидиан». Вместительные дорогие сумки, тяжелые, даже если в них ничего не лежит, заполняли всю улицу. Восточную Сорок восьмую улицу стоило бы переименовать в «Проспект Дунни и Берка». Дама выпрямилась, одной рукой потирая лоб, и рванула обратно в «Сотби» — отравить жизнь кому-нибудь еще; отчаливая, она успешно разминулась с еще двумя пижонистыми завсегдатаями, которые совершали перед дверью сложный ритуал «только после вас». Похоже, ни тому ни другому не хотелось входить вторым в дом с дурной репутацией.
Когда часы показали тринадцать пятьдесят девять, я успела насчитать тридцать шесть мужчин, в основном в костюмах или плащах от «Бэрберри». Выходили они по большей части довольные, умиротворенные — шагали обратно на работу или на встречи с другими важными людьми. Полагаю, имелась еще и задняя дверь, потому что ни одна женщина не вошла в здание и не вышла из него.
Круассан я давно дожевала, но потом облизала пальцы, подобрала с обертки все пресные крошки и разве что не сжевала саму обертку. Страсть. Смысл существования.
Схема
Я ехала к себе в глубинку между темных, холодных холмов, разбегавшихся прочь от Нью-Йорка, и мне казалось, что сама жизнь остается позади. Позади остаются страсть и смысл существования, подлинная связь с подлинным Набоковым. Моя находка оказалась пустышкой, стопкой никому не нужных карточек.
Я мысленно вытянула одну карточку из этой стопки. Иногда он так спешил, что даже не ставил точек над «i». В погоне за славой. Это один из признаков страсти, стремления. Нет времени на условности, на обыденность. Это, наверное, обязательная черта гения.
Я остановилась, открыла капот и, дрожа от холода в городской одежде, долила масла из канистры, которую держала в багажнике. Подумала о своем кузене, человеке страстном. Он всеми силами избегал обыденности. Когда мы с ним вместе путешествовали на машине, куда бы мы ни направлялись, мы рано или поздно оказывались у воды. Стоило кузену заскучать за рулем, как он сворачивал влево. Совершенно неосознанно, просто брал — и менял направление. При этом обычно сбивался с пути, но находил место, где можно искупаться. Иногда, например, какой-нибудь причал, собственность очередного толстосума, и тогда кузен говорил: «Вода никому не принадлежит».
Он жил стремлением и страстями. Так спешил попасть в следующее место, что не успевал надеть носки, ходил в резиновых шлепанцах или сандалиях, даже по снегу, и в легкой куртке нараспашку. Его согревал его мозг. Он успел поухаживать за всеми моими подругами-блондинками. Они все ему нравились. Включая актрису (и крысу) — он находил ее «необычной».
Я подъехала к дому и довольно долго сидела, глядя на входную дверь. Меня окружала глухая, безмолвная онкведонская ночь, и я не могла заставить себя войти в дом, в котором нет моих детей. Мельком подумала про стылый гараж — можно ли там, несмотря на сквозняки, покончить с собой, отравившись угарным газом. «Молчать, — приказала я своим мыслям, — молчать и думать». Кроме того, бензин был почти на нуле.
Войдя в дом, я отложила в сторонку «Дунни и Берка» и скинула туфли. Подогрела молока. Развернула рукопись и села перечитывать еще раз. В «Малыше Руте» было много страсти — в персонажах, одержимых своими желаниями, да и в самих словах. Причем в словах не было никакой грубости, одна душераздирающая красота, то вопль, то веселье, а еще — яростная самобытность, то были слова, принадлежащие только этому автору и его читателю. Предложение за предложением, спринтерский побег от обыденности.
Разве Набоков не мог этого написать? Хотя с какой стати? А может, Вере с Владимиром было одиноко в этом доме, они ведь уехали из Европы, лишились всех друзей, писателей и художников. Может быть, именно поэтому Набоков и обратился к образу Малыша Рута — обратился мыслями к Америке, а может быть, к славе. Одинокие люди много думают о знаменитостях (это я тоже почерпнула из «Современной психологии»), хотя я о них совсем не думала; я думала об умерших.
Если бы только сохранились какие-то свидетельства того, что он написал этот роман в этом доме. Вот только знаменитые писатели не описывают в дневниках повседневность: «Вера сварила яйцо именно так, как я люблю, загрузил посуду в моечную машину — что угодно, лишь бы не возвращаться к „Малышу“». Или в ее дневнике: «Сегодня поджарила хлеб с сыром, а Володя вымыл уборную. Спрятала последний роман, чтобы он его не уничтожил. Эта книга о бейсболе чрезвычайно мучительна для моего мужа».
Пошли они, эти телевизионщики с их убогими представлениями о том, что интересно обыкновенным людям. Пошли они, эти дураки неверующие из «Сотби». С чего это они решили, что больше всех знают? Я злилась на них за то, что путь мой никуда не привел.
В середине жизни случаются такие вот тупиковые дни. В двадцать всегда кажется: я продвигаюсь вперед, а потом — как вот сейчас — начинает казаться, что фиг.
Отправилась в постель. Лежала в одиночестве, водя руками по телу, пытаясь представить, что бы ощутил мой любовник: тут кость, тут складка кожи, тут прощупывается мышца или сухожилие, тут мягкое тесто. Я лежала и думала, как это странно — стареть. Стоило телу обрести мудрость и глубину восприятия — и оно уже никому не нужно.
Утром я позвонила Марджи. Макс ей уже, видимо, все доложил, потому что она была со мной чрезвычайно ласкова.
— Надежд было мало, Барб.
Интересно, почему все, кроме меня, знали об этом с самого начала?
— Вы согласны попробовать продать «Малыша Рута» издателям просто как обычный роман? — спросила я.
Марджи сказала, что, если я на этом что-то и заработаю, вряд ли это в корне изменит мою жизнь.
Мы обе знали, что имеется в виду под «изменит мою жизнь».
— А недописанный фрагмент? — спросила я.
— Вы же умеете писать; сядьте и допишите.
Я не врубилась, с какой стати Марджи перекидывает мостик от эпистол в стиле «Благодарим за ваше письмо касательно процента жира в…» к имитации Набокова, поэтому промолчала.
— Вы интересуетесь спортом?
Вот это еще одна моя черта, о которой я предпочитаю не распространяться. Я уважаю людей, которые интересуются спортом. Как уважаю людей, которые любят домашних животных. А вот понять их никак не могу. Раскрывать эти темные стороны моей натуры не стоило, но лгать Марджи я тоже не хотела.
— Вообще-то, нет, — ответила я.
— Тогда вам нужно познакомиться с Руди. Это мой старый друг, он работает тренером в Вайнделле. Подготовил блестящую гребную команду. Он любого заинтересует спортом. Я попрошу, чтобы он вам позвонил. Речь не идет о свидании, хотя кто знает. Оденьтесь поинтереснее, очень вас прошу.
— Спасибо, — откликнулась я, но Марджи уже повесила трубку.
Мне стоило бы подумать о встречах с новыми людьми и о красивой одежде, но вместо этого я снова вернулась мыслями к тем, по кому буду тосковать вечно.
В последние дни жизни моего кузена, когда он еще мог переносить мое общество, я сидела у его кровати в дорогой клинике и говорила обо всем, о чем он хотел говорить. Он сказал: «Я жалею, что у меня нет детей, похоже, я упустил в жизни самое лучшее». Он спросил, собираюсь ли я выходить за Джона. Я ответила, что не знаю (а еще я тогда не знала, что беременна Сэмом), и кузен спросил: «Скучно с ним, да?» Умирающие могут говорить такие вещи, им ведь нечего терять.
Потом он сказал, чтобы я забрала все шерстяные носки, которые связала для него мать. Они грудами лежали на подоконниках в его палате, рядом с книгами. Серо-коричневые, из самой мягкой и тонкой пряжи.
— Забери их отсюда, — сказал он. — Можно подумать, мне еще нужны тряпки.
На том мы и расстались.
Через неделю мне сообщили по телефону о его смерти. Я доехала до причала, где была пришвартована его яхта, села на палубе, мачта позвякивала над головой. Слабая зыбь на воде не смогла меня успокоить, но под легкую бортовую качку проще всего было плакать. Я достала из-под японской жаровни запасной ключ, залезла в каюту и вытащила оттуда все его книги в мягких обложках. Были там английские, были и на других языках. Я закрыла каюту, спрятала ключ на место. Забрала книги и никому об этом не сказала. Мне было не тягаться с кузеном остротой ума и ненасытной тягой к жизни, но, может, времени на чтение у меня будет больше, чем у него.
Я тряхнула головой, чтобы вернуться в настоящее. Подошла к полке и сняла с нее «Бледное пламя» из библиотеки кузена. Может, удастся составить какую-нибудь подсказку, общую схему набоковского письма. Кроме того, я понимала: чтобы писать о бейсболе, надо зримо представить, как устроена игра, — для этого я собрала восьмерых Сэмовых пластмассовых человечков и расставила их по столу. Восьмерых было мало, так что в питчеры я определила Барби. Она была голой, как и большая часть Барби в нашем доме, да к тому же еще и однорукой. Наверняка бывают питчеры-левши — я начала составлять список вопросов, которые задам Руди, знатоку спорта, если он мне когда-нибудь позвонит.
