Филип Рот - Профессор желания
Я не могу уснуть. Интересно, может быть, я никогда больше не буду спать? Все мои мысли или примитивны, или безумны, и спустя какое-то время я уже не могу понять, какие из них какие. Мне хочется пойти в спальню и лечь с ними. Я мысленно представляю себе, как я это сделаю. Сначала я сяду на край кровати и тихонечко напомню им о том, как нам было когда-то хорошо, чтобы побороть их смущение. Вглядываюсь в их родные лица, в то, как они лежат, положив рядом головы на свежие наволочки, и смотрят на меня, натянув простыню до подбородков, я напомню им о том, как давно это было, когда мы лежали все вместе, уютно прижавшись друг к другу под одним одеялом. Кажется, это было в туристской палатке на берегу озера Лейк-Плэсид. Помните ту маленькую палатку? В каком году это было? В 1940? или 1941? И прав ли я, вспоминая, что папа заплатил тогда за ночь один доллар? Мама тогда решила, что будет хорошо, если я увижу в весенние каникулы Тысячу Островов и Ниагарский водопад. Именно туда мы и отправились на «додже». Помнишь, как ты нам рассказывала, что мистер Кларк каждое лето возил своих маленьких сыновей показывать им интересные места в Европе? Помнишь, как рассказала мне всякие интересные вещи, о которых я раньше и не слышал? Господи, напомни им меня и себя самих в маленьком «додже» перед войной… и когда они улыбнутся, я сброшу халат и улягусь в кровати между ними. И перед тем, как она умрет, мы будем лежать, обняв друг друга всю последнюю ночь и утро. Кто узнает об этом, кроме Клингера, и почему я должен думать о том, что он или кто-нибудь еще подумает об этом?
Около полуночи раздается звонок в дверь. Я беру трубку внутреннего телефона и спрашиваю:
— Кто там?
— Водопроводчик, милый. Тебя не было раньше. Как течь? Не заделали еще?
Я не отвечаю. В гостиную выходит отец в халате.
— Кто-то из твоих знакомых? В. такой час?
— Один клоун, — говорю я, потому что звонок звонит теперь в ритме песенки «Побрит и подстрижен».
— Что там такое? — доносится голос мамы из спальни.
— Ничего, мам. Спи.
Я решил снова взять телефонную трубку.
— Прекрати сейчас же, или я позвоню в полицию.
— Позвони. Я ничего противозаконного не делаю, малыш. Почему бы тебе просто не впустить меня? Мне не просто плохо, мне очень плохо.
Мой отец, который теперь стоит около меня, слегка бледнеет.
— Пап, — говорю я. — В Нью-Йорке такое иногда случается. Ничего особенного.
— Он тебя знает?
— Нет.
— Тогда почему же он пришел сюда? И почему он так разговаривает?
Пауза. Потом снова звонок.
Раздраженный теперь до предела, я говорю:
— Потому что тот парень, который сдал мне квартиру — гомосексуалист, и, насколько я могу понять, это один из его дружков.
— Он еврей?
— Тот, у которого я снял? Да.
— Господи, — говорит мой отец, — что же случилось с этим парнем?
— Я думаю, что мне надо спуститься вниз.
— Одному?
— Все будет в порядке.
— Не будь сумасшедшим. Двое лучше, чем один. Я пойду с тобой.
— Папа, в этом нет необходимости.
Из спальни доносится голос мамы:
— Что там теперь?
— Ничего, — отвечает отец. — Звонок заклинило. Мы спустимся вниз и починим его.
— В такой час? — спрашивает она.
— Мы сейчас вернемся, — говорит ей отец. — Не вставай. — И шепчет мне: — У тебя есть какая-нибудь палка или бита, или что-то еще?
— Нет, нет…
— А что, если он вооружен? Ну, хотя бы зонт есть?
Звонки прекратились.
— Может быть, он ушел, — говорю я.
Отец прислушивается.
— Он ушел, — говорю я.
Но отец не собирается больше ложиться. Прикрывая дверь спальни, он шепчет маме: «Тшшш, все в порядке, спи», и садится напротив моей софы. Я слышу, как тяжело он дышит, собираясь начать разговор. Я не могу успокоиться. Оперевшись на подушку, я все жду, что вот-вот опять позвонит звонок.
— Ты не попал, — говорит он, прочищая горло, — в какую-нибудь историю, о которой бы хотел мне рассказать?..
— Что за глупости.
— Ты же уехал от нас, Дэви, когда тебе было семнадцать лет, ты мог попасть под любое влияние.
— Папа, я не попал ни под какое влияние.
— Я хочу задать тебе один вопрос. Прямой.
— Давай.
— Это не об Элен. Я никогда не спрашивал тебя об этом и сейчас не собираюсь. Я всегда относился к ней, как к невестке. И я, и мама, всегда с уважением…
— Да, это правда.
— Я держал язык за зубами. Мы не хотели настраивать ее против нас. Она ничего не может иметь против нас по сей день. Принимая все во внимание, я думаю, что мы вели себя безупречно. Я либерал, сын, а своими политическими взглядами больше, чем либерал. Ты знаешь, что в 1924 году я голосовал за кандидатуру Нормана Томаса на выборах в губернаторы? Первый проголосовал. А в 1948 году голосовал за Генри Уоллеса, что было, возможно, бессмысленном и ошибочным, но дело в том, что я был, наверное, единственным во всей стране владельцем отеля, который проголосовал за того, кого все называли коммунистом. Которым он не был. Но дело в том, что я никогда не был узколобым, никогда. Ты знаешь, а если нет, то должен знать. Так вот, если женщина шикса, это меня никогда не беспокоит. Эти женщины существуют и не исчезнут по той только причине, что так хочется еврейским родителям. И почему они должны? Я верю и в то, что все расы и религии должны жить в гармонии, и то, что ты женился не на еврейке, никогда не имело значения для твоей матери и меня. Я думаю, что мы заслужили за это похвалу. Но это не значит, что я должен терпеть то, что она делает. Если хочешь знать правду, за те три года, что ты был женат, я не спал спокойно ни одной ночи.
— Я тоже.
— Это правда? Тогда почему ты это не прекратил сразу? И зачем вообще ты это затеял?
— Ты хочешь, чтобы мы говорили на эту тему?
— Нет, нет, ты прав. К черту это. Что касается меня, если никогда не услышу больше ее имени, меня это устроит. Я только волнуюсь за тебя.
— Что хочешь спросить?
— Дэвид, что такое тофринал, который я видел в аптечке? Полный пузырек? Зачем ты это принимаешь?
— Это антидепрессант. Тофранил.
Он свистнул. Я чувствую его отвращение, недоверие, презрение. Впервые я услышал этот звук лет сто назад, когда он уволил официанта за то, что тот намочил свою постель, после чего пропахла вся мансарда, где спала прислуга.
— А почему ты в этом нуждаешься? Кто сказал тебе, что тебе надо это принимать и что это должно попасть тебе в кровь?
— Один психиатр.
— Ты ходишь к психиатру?
— Да.
— Зачем? — восклицает он.
— Он мне помогает справиться с моими проблемами. И мне нужен кто-то, с кем я могу поговорить… конфиденциально.
— Почему не с женой? Для этого и существуют жены! Я имею в виду настоящую жену, а не такую, на одни салоны красоты которой нужна твоя целая зарплата. Все это неправильно, сын. Так нельзя жить! Психиатр, таблетки, люди, которые приходят, когда хотят — люди, которых и людьми не назовешь…
— Тебе не о чем беспокоиться.
— Нет, есть о чем.
— Нет, нет, — говорю я, понизив голос. — Папа, только мама…
Он прикрывает глаза рукой и начинает тихо плакать, Другой рукой он показывает мне кулак.
— Я должен был жить всю жизнь по-другому! Без всяких психиатров, без пилюль! Я никогда не сдавался.
Снова раздается звонок.
— Не обращай внимания папа, пусть звонит. Он уйдет.
— Чтобы снова вернуться? Я раскрою ему башку и, поверь мне, он уйдет навсегда!
Тут открывается дверь спальни, и появляется мама в ночной рубашке.
— Кому это ты раскроишь башку?
— Одному паршивому вонючему гомику, который никак не оставит его в покое!
Снова звонок: два коротких, один длинный; два коротких, один длинный. Уолли пьян.
С глазами, которые теперь полны слез, моя мама говорит:
— И как часто такое происходит?
— Не часто.
— Почему не сообщишь в полицию?
— Потому что, к тому времени, как прибудет полиция, он уже уйдет. С такими вещами в полицию не обращаются.
— Ты клянешься мне, — говорит отец, — что это не кто-то, кого ты знаешь?
— Клянусь тебе.
Мама проходит в гостиную и садится около меня. Она берет мою руку и сжимает ее. Все трое мы прислушиваемся, не зазвонит ли звонок — мама, папа и сын.
— Ты знаешь, что проучит этого сукиного сына раз и навсегда? — спрашивает отец. — Кипяток.
— Эби! — вскрикивает мама.
— Но это покажет ему, как соваться куда не надо!
— Папа, зря придаешь этому такое большое значение.
— А ты не придавай слишком маленькое! Почему знаешься с такими людьми?
Да я и не знаюсь.
Тогда почему живешь в таком месте, где они появляются и беспокоят тебя? Тебе мало неприятностей?
— Успокойся, пожалуйста, — говорит мама. — Он совсем не виноват в том, что какой-то маньяк трезвонит ему в дверь. Это Нью-Йорк. Он сказал тебе. Здесь такое бывает
