Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2009)
— Да надоело ждать, когда вы позвонить решитесь. Я полы здесь мыла и вижу, что кто-то глазок загораживает. Поглядела на всякий случай.
Он сказал, что лишил ее жильца, виноват и хочет загладить. И протянул конверт с деньгами. Они уже были на кухне, прошли по свежевымытому. Она заглянула в конверт.
— Я столько за месяц беру.
— Надеюсь, за месяц жилец найдется.
— А деньги где взяли?
— Старуху зарубил.
— Откуда у старухи деньги?
— Похоронные.
— Ладно, — втолкнула ему в руку конверт, — не нужны мне ваши похоронные.
— Обижаете.
— Нет. — Лицо у нее было невеселое.
Он сел, постучал пальцами по столешнице.
— Что случилось?
— Ничего. Тоска нашла. На родину захотелось. Вот думаю, продам квартиру и уеду. И буду там потихоньку в огороде копаться.
— Никуда вы не уедете.
— Ну да, вы же про всех все знаете.
Он молчал, смотрел хмуро.
— Жизнь прошла, — сказала она.
— Нет, — сказал он вдруг зло, — ее украли, пока вы глазели по сторонам. Меньше надо рот разевать!
Поднялся, вышел. Дверь хлопнула. Конверт остался на столе.
Ночью он думал, что совсем пропадет, если она и в самом деле вдруг уедет. Забудет без нее, как дышать, и умрет. Жизнь прошла — действительно.
Золотые были
Яснов Михаил Давидович — поэт, переводчик, детский писатель. Родился 8 января 1946 года в Ленинграде, окончил Ленинградский университет. Автор шести сборников лирики, многих книг переводов (в основном с французского языка), а также нескольких десятков оригинальных и переводных книг для детей. Лауреат многих отечественных и зарубежных литературных премий. Помимо собственного творчества, основной круг интересов — работа с литературно одаренными детьми.
С 1992 года — автор и ведущий программ Петербургского радио, посвященных детскому творчеству. Живет в Санкт-Петербурге.
В “Новом мире” печатается впервые.
* *
*
Я странный мир увидел наяву —
здесь ничему звучащему не выжить,
здесь если я кого и позову,
то станет звук похожим на канву,
но отзвука по ней уже не вышить.
Здесь если что порой и шелестит,
то струйка дыма вдоль по черепице,
здесь даже птица шепотом свистит,
а ветер листья палые шерстит
беззвучно, будто им все это снится.
Здесь камнем в основании стены
который век не шелохнется время.
Здесь между нами столько тишины,
что до сих пор друг другу не слышны
слова, давно услышанные всеми.
* *
*
Голос ломкий, как тонко заточенный грифель,
чертит плавную речь, избегая нажима,
на откосе ли вдруг замерев, на обрыве ль,
зацепившись за слово, застыв недвижимо.
Вниз осыплются призвуки, выпадут слоги,
и окажется почва чужой, бесполезной,
и застынет вопрос, ожидая подмоги,
над внезапно открывшейся райскою бездной.
* *
*
В. Д. Берестову
На улице — тихо и жарко.
Дремотные липы цветут.
В дирекцию детского парка
зайду на пятнадцать минут.
Мне скажут:
— Ну как, вы готовы?
Не страшно? У нас — малыши!..
— Ну что вы, — отвечу, — ну что вы:
они-то как раз хороши!
Люблю первоклашек степенных,
их классов приветливый вид,
где солнечный зайчик на стенах
от каждой улыбки дрожит.
Люблю второклашек беспечных,
их шум, их насмешки порой
и этих наивных и вечных
вопросов неистовый рой.
Люблю третьеклашек бывалых —
расселись, хитры и тихи.
Не раз я с восторгом внимал их
историям — вот где стихи!
И есть неприметная глазу
отзывчивость, гибкость души —
все то, что к четвертому классу
теряют мои малыши.
Тот весело смотрит,
тот — хмуро,
та щиплет соседку тайком...
Все прочее — литература!
И к ней мы сейчас перейдем.
1986
* *
*
Память переполнилась,
переутомилась.
То, что раньше по"мнилось, —
то теперь помни"лось.
Дорогие небыли,
золотые были, —
были или не были?
Не были. Но были.
Отрочество. Весна
Как пробка из ушей, смыт лед из водостоков
и рухнул на асфальт, копытцами зацокав.
Табун морских коньков рассыпался взахлеб —
те перешли на рысь, те кинулись в галоп.
Как прошлогодний снег, кот на карнизе дрыхнет,
а солнце в облаках то скроется, то вспыхнет,
и вечный знак весны повис над головой
еще не тронутой веревкой бельевой.
Кто первым вешаться? Ты, майка? Ты, футболка?
На чахлом дворике уже идет прополка:
старухи рвут из рук в святом своем кругу
бутылки, за зиму забытые в снегу.
На первом этаже вовсю открыты окна,
и местный старожил отвисшим брюхом лег на
грязь подоконника и свесился во двор,
разглядывая все, что движется, в упор.
Я коммунальную тоску не заострю ли,
воскликнув, что гремят по-летнему кастрюли?
До лета выпадет еще немало бед,
но что до них, когда вот-вот грядет обед!
Уже соседский хмырь бежит за поллитровкой,
уже в их комнате запахло потасовкой,
уже синюшная красавица, визжа,
спешит укрыться от привычного ножа…
Прекрасная пора! Мячей чередованье
с утра до вечера мелькает за окном.
И все, что прожито, стоит в душе колом,
и просится в слова, и требует названья.
* *
*
Мы живем в обратной перспективе —
все, что к детству, ярче и острей.
В этой жизни многое красивей,
чем узнали мы из букварей.
Эка хитрость — лечь и не проснуться!
Нет, проснуться — и увидеть, как
с теплой сыроежки, словно с блюдца,
птица пьет, смакуя, натощак!
* *
*
То, что раньше считалось конспектом,
беглой записью мыслей чужих, —
называется нынче концептом,
превращается в прозу и стих.
Раньше были этапы и ссылки,
и доносы, и брови вождей.
Нынче стали цитаты и ссылки
прежних страхов и крови важней.
Ничего не случилось. Культура
превращается в кокон, пока
зреет в куколке барсова шкура,
чтобы лечь на плечо мотылька.
И в заботах о кукольном скарбе,
чтобы душу занять и развлечь,
ходит лирика с розовой Барби
и коверкает взрослую речь.
1994
* *
*
Вот лезвие ножа, как сгусток водной глади:
в пучине дремлет смерть и назревает тьма.
А буковки плывут, вослед друг другу глядя, —
бессонные пловцы, заложники клейма.
Плыви, мой друг, плыви: я за тобою следом —
в который раз рискнем отчаянно посметь.
И там, где горизонт заведомо неведом,
я вынырну на свет и оглянусь на смерть.
* *
*
Как кинолента, порвана судьба —
