Альфредо Конде - Лукуми
Больше всего я развлекался со вторыми, хотя общение с первыми тоже доставляло мне определенное удовольствие. На вторых мне было достаточно посмотреть в упор во время урока, чтобы они начинали нервничать и путаться в словах. Первыми я обычно манипулировал с симпатией, не переставая при этом думать, что настанет день, когда я буду выше их, и это непременно случится. Я ведь даже не подозревал тогда, насколько безразличным в конечном итоге окажется для меня все, что связано с Революцией.
С равнодушными же я вел себя очень осмотрительно, был с ними в высшей степени сдержанным. Полное отсутствие энтузиазма, их смиренная холодность обычно приводили меня в замешательство. Они объясняли нам то, что должны были объяснить, но делали это покорно и без какого бы то ни было вдохновения. Они были похожи на гостеприимных хозяев, которые наливают в твой бокал вино, вновь и вновь наполняя его, как этого требует вынужденная вежливость, но не демонстрируя щедрости, на которую ты рассчитывал.
Приблизительно то же самое происходило у меня и с моими сверстниками. Я мог бы получать от них оплеухи, бороться с ними за те немногие сферы влияния, на которые мы могли претендовать. Но на мою долю выпадало лишь боязливое уважение; такое же, какое я наблюдал у своих соседей по дому по отношению к людям, о которых было известно, что они — члены комитетов защиты революции. Эти люди подкарауливали нас повсюду, и в те славные дни моего позднего детства, о которых идет речь, я тоже стал учиться подкарауливать своих товарищей. При этом я никогда не забывал, что любой из них в определенной ситуации может поступить так же, как поступал я, и вытеснить меня с места, которое я занял благодаря классовым привилегиям, привилегиям революционного класса: ведь далеко не у всех были такие дяди, как мой. Революция, любая революция, как правило, не до конца последовательно революционна, и в ее процессе деградирует все, что касается человеческой природы.
Но был среди тех счастливых дней, о которых я вспоминаю с неизменным восторгом, и один печальный, который изменил ход моей жизни. Я узнал, что умер мой отец. Он умер в той далекой стране, которая представала в моем воображении окутанной туманами, скрытой за вечной завесой дождя, отсталой и бескультурной страной галисийцев. И узнал я об этом несколько странным образом. Я пришел домой, а там мама разговаривала с бабушкой.
— Ну, все, помощи больше не будет, — услышал я голос матери.
— Все длится столько, сколько длится, — ответила бабка, помешивая рис с черной фасолью.
— Однако все это время он неплохо себя вел, совсем неплохо.
— Кто? — спросил я, видя их озабоченность.
С той поры, как я вступил на дорогу, ведущую к власти, я чувствовал себя гораздо увереннее и в своей семье. И я полагал, что моему новому самоощущению как нельзя лучше подходит лаконичный способ выражения, особенно в моменты, внушающие определенное беспокойство. К тому же рис с фасолью источал восхитительный аромат, и мне не хотелось тратить время на слова.
— Твой отец, — ответила бабушка.
— Мой отец? А что же, теперь он уже не ведет себя хорошо? — недоверчиво спросил я.
Они переглянулись, однако не удостоили меня ответом, отчего я возмутился и снова спросил, на этот раз слегка раздраженным тоном:
— Так что, теперь он ведет себя по-другому?
— Да нет. Просто его отправили в те места, откуда не возвращаются, — решилась вымолвить мама.
— Куда?
— А как ты думаешь? — вмешалась бабушка. — К своим эллегуа, к духам своих предков, дабы стать одним из них. Твой отец теперь эггум.
— А! — сказал я без особого энтузиазма, не придав ее словам особого значения и не слишком задумываясь над тем, что произошло. Моя же бабка-жрица тем временем готовилась совершить эббо, жертвоприношение новому эллегуа, прося его о поддержке в столь тяжелые времена.
— Он, конечно, далековато, и к тому же он белый, но где-то же его дух витает, и, в конце концов, речь ведь идет о тебе, его сыне, — заметила она, словно требуя от меня помощи и внимания к грядущему ритуалу.
Я покорно согласился присутствовать при акте жертвоприношения. Она зарезала петуха. Именно петуха, а не курицу. Убила его и собрала его кровь в большую глиняную миску, а сверху разложила травы. Потом вылила кровь вместе с травами на ритуальные камни, символизировавшие оришей. Позднее, когда жертвоприношение завершилось и после него прошло несколько часов, на протяжении которых моя мать все время проявляла какое-то тревожное беспокойство, бабка взяла ифу, большое блюдо для гадания, и эйеросум, порошок, который во время гадания насыпают на блюдо, дабы гадалка могла выписывать с помощью острия рога на поверхности этого порошка круги и черточки, прямые и изогнутые линии, которые, собственно, и составляли предсказание. Таким образом она пыталась угадать наличие вокруг моей персоны различных сил, их добрую или злую природу. Так она пыталась предсказать мой ана, предначертанный мне путь; а вместе с ним и авос, тайны, что меня на нем подстерегали, и энис, людей, которые меня там поджидали; узрев последних, она слегка поджала свои мясистые блестящие губы.
Время от времени она говорила омо, и я знал, что она говорит обо мне, о его сыне; затем с силой произносила осого, и я заключал, что ее беспокоит отрицательное влияние, которое может воздействовать на мой жизненный путь. Наконец она сказала:
— Ибае Байе Торун — упокойся с миром, — и я понял, что все закончилось, и вопросительно взглянул на нее.
— Особых проблем не будет, — сказала она в завершение, и мне показалось, что глаза ее улыбаются.
Вот так и закончились похороны моего отца. Насколько я понимаю, они были не слишком сентиментальными, но зато весьма практичными. И, похоже, отец готов был впредь оберегать меня и хранить от всех напастей.
Чего нельзя было сказать о моей матери. Она и раньше-то не слишком обо мне заботилась, а с той поры стала заниматься мною еще меньше. Она была еще в расцвете сил, тело у нее было крепким, а желания остались прежними, так что она тут же зачала второго ребенка.
У меня родился братик-японец. Начинался новый этап в развитии кубинско-японских отношений, и возникла необходимость упрочения связей между двумя народами. Демонстрируя свое обостренное революционное чувство, правительство немедленно провозгласило эту необходимость важнейшей государственной задачей, и моя мать, как только ей на это намекнули, тут же приступила к укреплению вышеназванных связей. Я ведь уже отмечал, что моя мама была правоверной патриоткой.
Что мог делать в Тропикане японец, какую такую делегацию он возглавлял, мне и по сей день неведомо. Как неведомо сие было и всем остальным членам семейства. С той поры мой дядя стал внимательно вглядываться в лица соседей, и в его глазах отчетливо просматривался страх услышать язвительный комментарий, заметить недоброжелательный взгляд или угадать какое-нибудь колкое замечание относительно величины взноса, благодаря которому на свет был произведен новый ребенок его кузины, на вид совершенно нормальный.
Необыкновенные, из ряда вон выходящие размеры мужского достоинства составляли важнейшую характеристику совокупного имущества нашего семейства, совершенно особую часть нашего достояния и предмет особой гордости. Всем в округе была известен славный случай, когда один русский, правильнее сказать, советский, хвалился размерами своего члена, и кто-то указал ему на моего дядю:
— Ну, уж этот-то даст тебе фору сто очков, — сказал ему этот человек с торжествующей улыбкой.
— Мне? — удивился в свою очередь советский.
— Да тебе, тебе, — упорствовал его любезный собеседник.
— Это будет непросто, — не сдавался гражданин далекой холодной страны.
— Давай проверим, — настаивал наш любезный соотечественник.
— Сначала поговорим. Эй, ты, негр, послушай, твой инструмент каких размеров? — спросил русский полушутливым тоном.
— Что ты сказал, товарищ? — спросил мой дядя.
— Ну твой-то как, намного высовывается над поясом?
Тогда мой дядя посмотрел на свой пояс и на то место, где у него был ремень, который он любил носить на уровне пупка; затем самоуверенно взглянул на вопрошавшего.
— Ну, головка-то видна будет, — спокойно ответил он.
— Тогда надо измерить, — изрек русский.
Победил мой дядя. В том споре победил мой дядя. Тот самый, у которого теперь должен был родиться племянник-японец, чем он был серьезно озабочен. Ему сказали, что японцы ненавидят черных, а кроме того, не слишком одарены мужской силой, откуда, собственно, возможно, и берет начало ненависть.
Узнав об этом, моя бабка ехидно улыбнулась и тут же заметила, что у меня может родиться братик с мужским достоинством весьма небольшого размера, в связи с чем очень даже возможно, что мне придется поделиться с ним кусочком того, чем я обладаю в избытке. Моей бабке часто приходили на ум подобные неожиданные мысли, и она всегда пребывала в убеждении, что хорошо выраженная мужественность устраняет многие досадные проблемы, ускоряет решение вопросов и приносит успокоение тем, кто ею пользуется, вне зависимости от пола. Иногда я подозреваю, что бабка у меня была не только черной, но еще и расисткой.
