Максим Чертанов - Королёв
Очень молодой человечек (Очки в чистом виде, хотя на нем не было никаких очков и он был красив нежной полудетской красотою) проговорил жалобно:
— Можно мне… Я не могу терпеть…
Организмы людей устроены так странно, что самые обычные и естественные потребности их почему-то вызывают наибольшее количество сложностей и проблем.
— Потерпишь, — сказал Вертухай (до странности похожий на Очки — такой же молодой и тоже с нежным лицом, лишь немного вспухшим от укусов каких-то мелких насекомых), — куда ты денешься?.. Стой!
Очки — петляя, спотыкаясь, нелепо всплескивая тонкими руками — бежал туда, к темнеющим кедрам, к ласковым лиственницам…
— Стреляй! Стой! Куда! Стоять! Стреляй! Стреляй, я сказал! Стреляй!
И тут из черного дула автомата вырвалось крошечное, людскому глазу невидимое пламя, и раздался трескучий звук, и Очки — точно его подтолкнули в спину — застыл на невыносимо длительную долю секунды… (В распадающемся на атомы мозгу его, в распахнутых, слезами залитых, медленно стекленеющих, птичьей пленкою затягивающихся глазах — серая кошка, женщина с вязаньем, девушка, пахнущая ландышевыми духами, железнодорожная станция, имя легкое, как лепет, — «Под-лип-ки», березки в маленьком сквере, стопка книг, грозящих обвалиться с подоконника…)
Потом он упал и больше не двигался.
— Назад! — крикнул Вертухай. — В машину все, бегом! Вы двое остались! И запомните, суки, срать здесь можно только в моем присутствии! Со мной пошли! Бегом!
Другой преступник, пожилой, — ей-богу, я затруднялся, к какой категории отнести его: с виду он был мал и слаб, как подобает Очкам, но хитроватый прищур глаз мог принадлежать как Комбригу, так и Брату — очевидно, моя классификация ни к черту не годилась (позднее я узнал, что это — Крестьянин), — не испугавшись крика, сказал:
— Начальник, ты это… Ну, зачем надо было стрелять? Пацан совсем был…
Стоя с опущенной головой, он не смотрел в лицо Вертухаю, и Вертухай почему-то не закричал на этого человека, а добродушно засмеялся. Не исключено, что Вертухаи, как некоторые породы собак, не выносят прямого взгляда.
— Начлаг наш… то есть ваш начлаг будущий знаете как говорит? Он говорит, лучше мужику от сифилиса помереть, чем от поноса, как этот…
Вертухай посмотрел на лежащее тело и сплюнул себе под ноги. Не знаю, как людям, а мне вновь бросилось в глаза их внешнее сходство — мертвого и живого; ах, я не в первый и не в последний раз замечал, как сильно похожи друг на друга бывают убийцы и жертвы здесь, на Земле.
— Ладно, живо давай оправляйся, грузите жмурика и поехали…
— Похоронить бы… — тихо сказал К. Он тоже не глядел на Вертухая, а все глядел не отрываясь на мертвого.
(Имя как лепет — «Под-лип-ки» — почему мне казалось, что я знаю его?)
Вертухай и на него не рассердился. Он опять залился радостным молодым смехом — аж слезы на глазах проступили.
— Похоронить, е-мое…
Продолжая безмятежно смеяться, Вертухай поднял свое оружие на уровень груди; теперь дуло смотрело своим черным слепым глазом прямо в сердце К.
Мне некогда было проверять, есть ли у Вертухая душа, и я был вынужден действовать таким же образом, как с судьей У.
(…мгновенное — как кусок льда с рваными краями — как зазубренное железо, впивающееся в мозг, как пламя, сжирающее кожу, — и…)
Вертухай опустил автомат и с озадаченным видом почесал в затылке.
— Грузи давай… — пробормотал он, болезненно морщась. — Живой или дохлый — а мне за каждого отчитаться надо… А-а-а, черт!!!! — заорал он вдруг, наливаясь алым цветом. — Ну, с-с-суки!!! Ну…
За всей этой кутерьмою оказалось, что Комбриг-Брат — исчез. Бесследно, как растворился.
Смерть Очков дала ему шанс. (Я не знаю, выжил ли он в тайге и что с ним стало впоследствии.) Я понял, почему он отговаривал К. от побега. Для него К. мало чем отличался от Очков. Городской житель, он был бы ему обузою.
После этого инцидента двое Вертухаев со своими автоматами забрались в кузов машины, и у К. не было больше возможности прыгнуть через бортик, во всяком случае, прыгнуть и остаться в живых. Но он мог совершить этот прыжок с другой целью: найти смерть милосердную и быструю, как нашел ее Очки, и он думал об этом — думал со строгим спокойствием, приводившим меня в отчаяние, поскольку я не знал, имею ли право остановить его — его, чей ум был так ясен! — если он своей волею решит, что с него довольно грязи и унижений и здешний мир чересчур жесток, чтобы оставаться в нем.
Но он так и не прыгнул. Он — к моему почти что облегчению, ибо я уже окончательно запутался и не знал, что делать и каким богам возносить молитвы, — снова впал в мрачное уныние. Он вообще легко переходил от воодушевления к отчаянию, и это меня в нем удивляло и трогало несказанно…[17]
Что касается меня, то я был весь разбит и ужасно угнетен, ведь я, потратив энергию своей души, по сути ничего не добился, положение К. ни капельки не сделалось лучше; я не знал даже, действительно ли Вертухай собирался убить К. или просто шутил… Хуже всего было то, что, судя по всему, подобные ситуации могли возникать теперь постоянно, и у меня не хватило бы сил вмешиваться в них каждый раз. Нет, не так, совсем не так (а как?!) нужно было помогать К. … Мне было страшно за К. и страшно, что я могу умереть и не вернуться домой, и я расплакался. Я очень много плакал здесь, на Земле.
8
Вскоре мы приехали.
— Новеньких привезли… Политические?
— Иди размещай!
— Правая колонна — за мной! Ворота открыть… Левая колонна пошли! Правая колонна пошли!
Мне важно было знать, как поступят с мертвым телом, и я, видя, что жизни К. в данный момент ничто непосредственно не угрожает, на некоторое время задержался подле грузовика.
Тело бросили в яму. Там было много тел. Они были пусты, души в них не было. Я искал, но не нашел, как находил с легкостью душу К., когда он лежал без сознания на окровавленном полу. Значит, когда человек умирает, умирает и его душа? Или я не нашел душу Очков потому, что она была уже слишком далеко от меня и теперь медленно кружилась — со смешанным чувством раздирающей тоски и пробуждающегося любопытства — средь звезд где-нибудь на глухих задворках какой-нибудь из соседних вселенных? Не знаю… Тела забросали не землей, а камнями, но даже камень в положенный срок прорастет травою — может, в траве окажется душа? Не знаю, не знаю! Мне некогда было думать об этом. Нельзя было надолго упускать К. из виду, и, кроме того, мне требовалось произвести разведку местности, ибо я никак не мог полностью отделаться от мысли о том, чтобы устроить К. побег — если, конечно, он сам того захочет.
Местность, куда мы прибыли, представляла собою сурового вида обширный прямоугольник, огороженный несколькими рядами колючей проволоки и увенчанный четырьмя небольшими сторожевыми башенками по углам; внутри прямоугольника размещались несколько довольно поместительных и безобразных домиков (так называемых бараков), где жили преступники. А там, дальше, за проволокой, где журчали ласковые ручейки, там, где все было ультрамариновое, и белокипенное, и охристое, и изумрудно-зеленое, там, где рябина алела и розовые волны иван-чая, плещась, льнули к подножиям дымчатых сопок, — там стояли другие домики, уютные, с трогательными маленькими окошками, и в них, средь этой яркой, милой красоты, жили другие люди, те, в чью обязанность входило преступников охранять и мучить. И над всеми ими — преступниками и мучителями, — точно черная метель, вились неисчислимые тучи крошечных равнодушных насекомых…
К. я нашел в тот самый момент, когда его и еще нескольких преступников ввели в барак, где им предстояло жить, хотя помещение без того было уже полно людей. Пол был выстелен досками, но, к счастью, не существует таких досок, сквозь которые не могла бы прорасти хотя бы самая малая и слабая травинка, и я во все глаза таращился на обитателей барака: так странны были их лица, чудовищно вспухшие, изъеденные, изгрызенные дочерна, словно всех их с утра до вечера пытали или же они были больны какой-то общей болезнью…
— Здорово, братва! — сказал один из пришедших с К.
Он изо всех сил делал вид, будто он — Брат или, на худой конец, Комбриг, но я-то видел: это — Очки… Старожилы домика тоже поняли это и отвечали презрительным молчанием; затем один из них пробурчал сквозь зубы (непонятное):
— Опять пятьдесят восьмая… — И человек, пытавшийся прикинуться Братом, поспешно и робко отвечал:
— Так точно…
К. молчал и не двигался, под кожей его лица я замечал напряженные движения мышц; было очевидно, что эти минуты для него решающие: он должен был так повести себя, произнести такие слова, чтобы занять в этой новой жизни подобающее ему место. Но он, так свободно и смело ориентировавшийся на воле, за месяцы горьких скитаний так и не обрел необходимых навыков; он, с такой фантастической легкостью постигавший законы, по которым движутся звезды и оживают ракеты, законам тюрьмы был по-прежнему чужим…
