Франсуа Нурисье - Причуды среднего возраста
Мари-Клод принесла досье, Фейоль — цифры, Зебер зашел, чтобы положить на мой стол письмо, которое Молисье счел нужным написать мне, словно по мановению волшебной палочки, ожил телефон. Быстро распространялась весть о том, что «мотор» вроде бы починили. Хотя правильнее было сказать: кое-как залатали. И вот они наваливаются на него всей своей тяжестью, тянут в разные стороны, куда-то толкают, все сразу, чего-то требуют, улыбаются, подбадривают, выражают сочувствие, дают советы. С каким же пылом они пытаются заставить функционировать их лавочку, с какой серьезностью! И ладно бы еще они имели за это приличные деньги, могли бы снискать славу, получили бы повод гордиться собой. Так нет же. Они всего-навсего мелкие служащие в небольшой конторе, каких множество. Может, чуть больше похожей на сумасшедший дом, чем все остальные? Временами его тянет на патетику. Но разве ради голой патетики станешь лезть из кожи вон? Неужто везде одно и то же? Во всех кабинетах, офисах, министерствах, в магазинах и гаражах, туристических агентствах, адвокатских конторах, в полиции, в страховых компаниях? Везде такое же усердие, такой же трудовой порыв? Везде зубастая молодежь, подтянутая и одетая с иголочки, тиранит людей моего склада, пытаясь заставить их «выполнять свои обязанности»? Выведыватели секретов, похитители моих грез. «Да, печатайте эту книгу тиражом в пятнадцать тысяч экземпляров, пусть будет цветная глянцевая суперобложка и хорошая бумага и помогите немножко автору, помогите ему, пожалуйста, подчеркнуть его своеобразие, это даст нам возможность продать книгу по восемнадцать франков за экземпляр». Неужели так везде? ВОЗМОЖНО ли такое? Чтобы везде находились энтузиасты, которые изъясняются на профессиональном жаргоне, что-то подсчитывают, проворачивают массу серьезных дел, а вечером возвращаются домой с газетой «Монд» под мышкой и двумя глубокими морщинами, прочертившими лоб. «Добрый вечер, Жизель, нет-нет-спасибо-за-заботу-ничего-особенного-не-случилось, обычная рутина, но сколько глупостей они могли бы наделать! Порой я задаюсь вопросом, как бы они со всем этим справились, если бы меня больше не было с ними рядом». Но ведь когда-нибудь тебя больше и НЕ БУДЕТ рядом, патрон, отец родной, человек долга, кремень. Ты будешь лежать в могиле, а они будут продолжать твое дело. Без тебя. Неужто такое действительно возможно? В пространстве и времени? На усердии таких людей земля держится, а годы бегут и бегут мимо, и вот уже Жизель поседела, выросли дети, мелькают дороги, гостиницы, дорогие курорты. «Вы добились впечатляющих результатов, дружище. Как, ваша старшая дочь уже выходит замуж?» Да, уже. Почему же всем им так тоскливо? Ведь от них не требуют ничего сверхъестественного. Никаких бунтов, никаких душевных терзаний: радоваться бы да и только. Или бросить все разом и удрать. Отправиться в этот предвечерний час на поиски скандальных приключений.
Мари! Как хорошо было бы повстречаться с ней именно там. Путь в шесть тысяч километров по воздуху и воде, что ни говори, делает человека чище. Я бы явился туда этаким дельцом из Европы, несущим культуру в массы, и блеснул бы своими талантами, извлекая разные забавные штуки из чемоданчика, похожего на саквояж коммивояжера, под изумленными взглядами своих собратьев. Разве когда-то, пусть очень давно, я не был мужчиной хоть куда? Мари там, в Америке, не захотела бы, наверное, попасться на эту удочку. Разве она не принадлежит в какой-то мере к племени юных авантюристок, делающих первые шаги в мире взрослых и в любви? Их во множестве можно встретить в больших городах. Они приехали туда, чтобы «совершенствоваться в языке», и их подхватило течением. На них натыкаешься на каждом шагу, разодетых с претензией на последнюю моду и так покачивающих бедрами, что у оказавшихся рядом с ними мелких служащих и негров перехватывает дыхание. У них усталые глаза. Бедняга Молисье, наберусь ли я духу прочесть ваше письмо? Иногда им удается устроиться няней в семью с детьми и подтирать этим детям носы и попы. Девушек подстерегают самые разные неприятности. Любовь и разочарования ураганом врываются в их жизнь. Молоденькие немки, снимающие в Пасси одну комнату на несколько человек, уроженки Граубюндена откуда-нибудь из Женевы или Базеля, француженки, приехавшие из Лондона: все эти бойкие двадцатилетние девицы как две капли воды похожи друг на друга. Большие беды ждут их впереди: мужчины, унижения, кровь. Они бросаются в эту грязь с гордым видом воительниц. И Мари могла бы быть одной из них…
(Он возбуждается, представляя себе эту девочку еще более юной, еще более уязвимой. Как бы ему хотелось подхватить ее на самом первом изломе ее жизненного пути, первым заставить познать ту горечь, что никогда не забывается, и тем самым навсегда обеспечить себе место в ее памяти! Насколько рано мы входим в чью-то жизнь? Любому такому появлению обычно предшествуют мечты. К чему вообще охотиться на детей? На этих девочек, всегда уже успевающих пройти через чьи-то руки и несущих на себе чужой след, словно простыни, на которых кто-то спал. Он жалеет Молисье и одновременно завидует ему. Он мечтает о такой Мари, которая еще опаснее, — о Мари невинной, а значит, опасной. Ему хотелось позабыть о своей порядочности. Спуститься еще на несколько ступеней вниз, чтобы овладеть вечной тайной, что несет в себе ее тело.)
…Такой же бойкой и безмозглой, как эти маленькие нахалки. Ее волосы развевались бы на ветру, который, по-моему, никогда не стихает над Монреалем, городом, устремившимся вертикально вверх, огромным, белым, окруженным кольцом дорог и воды, где у вас перехватывает дыхание на перекрестках улиц, разбегающихся под прямым углом. Городом, который, возможно, наполовину существует лишь в воображении, который и придуман-то для того лишь, чтобы заставить девушку прибежать в нужное время в то самое место, где я буду ждать ее, такую, какой сейчас хочу ее, какой вижу ее, вот она сбегает вниз по улице Эйлмера к похожему на огромный кусок черного сахара зданию гостиницы «Холидей Инн», где назначил ей свидание соблазнитель с матовой кожей, один из тех неизвестно чем занимающихся типов без возраста, которых полно в международных гостиницах, этих не обремененных особыми заботами сотрудников ООН или участников каких-то конгрессов, которые разъезжают на взятых напрокат машинах. Она бежит подпрыгивая, с растрепавшимися волосами, в одном из тех платьев, что сумел бы снять любой мужчина, — о, моя добыча давно минувших дней! Хохотушки, готовые в любой момент пустить слезу! О, ваши всегда пустые сумочки, ваши трусики, которые можно спрятать в кулаке, ваш багаж, каким-то таинственным образом оплаченный (кем, интересно?), мужики, которых динамите вы, те, что динамят вас, — и вы мужественно ретируетесь с видом кротких овечек.
Ее араба, конечно же, не окажется на месте, и Мари выйдет из просторного холла в красных тонах, провожаемая насмешливым взглядом администратора гостиницы, взглядом, который мне совсем нетрудно представить себе, стоит лишь вспомнить, как смотрели на нас посетители кафе «У горного ручья», как они рассматривали нас, тебя, особенно тот старик, а поскольку крестьянин из Эгля мало чем отличается от крестьянина из Квебека, это позволяет мне весьма достоверно представить себе лицо служащего «Холидей Инн» (чья чистая душа несколько подпорчена чаевыми) — хитроватое, изрезанное морщинами, и его акцент, потому что, когда он что-то говорит, его говор сильно смахивает на говор жителей Вале, которые будто перекатывают во рту камешки, принесенные к ним в долину Роной.
На улице, вновь оказавшись на ветру, который быстро выдувает остатки разочарования из твоей головы, и не зная, чем занять имеющиеся в твоем распоряжении два часа, ты направишься в подземное сердце города, в тепло и шум торговых галерей, оборудованных под землей, туда, где бродят поодиночке развратные девки и куда пойдешь ты, пойдешь слоняться без цели, без чековой книжки, без единой крупной купюры, заботясь лишь о том, чтобы гордо нести свой стан от одного соблазна к другому, от одной витрины к другой, впрочем, чуть дольше ты задерживаешься в книжной лавке, где, пока ты украдкой прочитываешь несколько страниц романа по восемь долларов за томик, с тебя не сводит глаз мужчина средних лет, а ты даже не смогла бы догадаться, то ли он прикидывает свои шансы на интрижку с тобой, то ли поставлен здесь для охраны и полон решимости схватить тебя за руку, если ты попытаешься стянуть экземпляр «Portnoy's Complaint». И вот тогда-то, купив, к примеру, заинтересовавшую тебя книгу и подарив ее тебе, или чуть позже, на лестнице, ведущей наверх к площади Виль-Мари, призрак, лишь чем-то похожий на меня, призрак, который может на такое решиться, призрак, который «умеет жить со вкусом», наконец-то подступится со своим предложением к этой Мари, которую он долго преследовал, разглядывал, оценивал, которую страстно желал и которая явно поощряла его, казалась такой доступной, он подойдет к ней после того, как пробормочет себе под нос что-то типа: «Я забью ей, вставлю ей, трахну ее» с видом человека, который хорошо знает, что означают эти слова.
