Ольга Новикова - Гедонисты и сердечная
На равном удалении от себя всех держал. Осознанно. И словцом обозначил прежде всего для себя, а потом, расслабившись, щегольнул им, болтая с близкими дамами. От него подхватили и пустили в политический обиход, без указания авторства. «Олигархи, равноудаленные от власти» – стоящая формула.
А Федор, почувствовав перемену ветра – когда вдруг перестает подталкивать вперед и начинает хлестать по лицу, – напролом не шел. Затаивался. В самовольном, а не принудительном уединении хорошо думается, пишется, мысль так глубоко вкапывается, что можно добраться до ядра любой проблемы. Ведь экономические и политические задачки только кажутся сугубо специальными, на самом деле их решение лежит в философской области…
Этого-то не учли в свое время молодые экономисты-перестройщики. Увлеклись игрой в монетки – как дети, у которых раньше не было игрушек (в советское время деньги и правда мало что значили).
Федор в тот момент на полгода зарылся в немецкой глуши – фонд Бёлля поселил его в старинном замке на берегу Северного моря. Педантичные немцы соблюдали четко сформулированное условие – полное уединение гостя и его инкогнито. Не потревожили, несмотря на то что интерес к России был разогрет тогда до кипения.
Честно говоря, ему самому трудно было не вмешаться. Даже сумку собрал, чтобы метнуться в аэропорт. Но тут увидел по телику Ростроповича с ружьем. В коридоре Белого дома музыкант-революционер засветился перед камерами. Тоже из Европы сорвался.
Кто повторяет, в говно ныряет… Вспомнив эту детскую пословицу, Федор сдержался. Вместо броска на родину – многочасовые прогулки. И хотя перед глазами – стальной лист чужого моря, ритмично сминаемый ветром, а не привычный российский простор, все равно он сумел настроиться на философский лад.
И вскоре, проанализировав еще и язвительную западную прессу, увидел опасности, которые дает вдруг свалившаяся политическая свобода. Въяве представил, как, празднуя победу, политики закорешатся, выпьют от души и решат, что теперь им любое море – по колено. Что держат Бога за бороду.
Из-за того, что голова в похмелье совсем не варит, они привлекают экономические умы. Конечно, не старые, а молодые. И трезвый поступок обнуляется – лабораторные ученые пьянеют от данной им свободы.
Ломать – не строить. Но чтобы перевести государство из одного исторического состояния в другое, нужна большая сноровка и тяжесть размышлений. Только смелый и в то же время безответственный ум может отказаться от продумывания реформ хотя бы на смехотворно ничтожный срок в сто лет. Проще, конечно, не рассуждая, изнахратить прежнюю систему и на ее обломках воздвигать миражную непродуманную конструкцию.
Разроем до основанья, а затем…
Вскоре Федор увидел, что безумный ум нашелся. Объединенный. Смелость – от «молодого» реформатора, а ответственность, то есть безответственность, – от харизматического лидера. Сколько бед натворит этот кентавр…
(Вот еще одно доказательство правильности того, что сам он никогда и ни с кем не объединяется. И дальше надо в одиночку действовать…)
А кентавр начал шуровать… Много чего упустил. Например, привычку советского человека к натуральному обмену. В городе: от тебя – телячья мякоть без костей, от меня – билет на Таганку. На селе: за бутылку – все, что угодно…
От полугода до двух лет отвел Федор на экономическую и политическую неразбериху. Понимал, что настоящая борьба за власть – впереди. И прецедент был: после освобождающей Февральской революции последовала кровавая Октябрьская.
Статью Федора, в которой он недвусмысленно сформулировал все эти соображения, сразу напечатали в популярном столичном еженедельнике. Но не прочитали. Общество, погрузившись в эйфорию, не в состоянии воспринимать здравый смысл. Как и частный человек в экстазе.
Федор даже не удивился отсутствию какой бы то ни было реакции: знал, что сильно вперед забежал… Не схватывают люди очевидного, что с них взять…
А хладнокровные и умные профессионалы, те, кто способен понять справедливость его мыслей, молчат из самой простой ревности, подкрепленной сложными корпоративными соображениями. Поддерживают-то обычно своих. Вот она – расплата за равно-удаленность от всех партий и групп. Неспособность услышать одиночку ущемляет не только его самого, но и общество.
А когда один из реформаторов призвал к созданию «дешевого государства», Федор за голову схватился от нелепости самой идеи.
Колосс России с крошечной головкой, то есть с маленькой государственной машиной, – вот какого монстра придумали.
Нонсенс!
Без могучего, всеохватного государственного механизма не выживет Россия с ее просторами и с ее бесконечной вольницей, то есть свободой от всего – от заповедей, от сколько-нибудь четкой логики, от элементарной технологической дисциплины. Развалится же махина…
Потом говорили: США во всем виноваты. Естественно, американцы отстаивают свои интересы, а не чужие. Только на Руси, наверное, и остались такие, кто самоотверженно заботится о другом, хотя бы на какое-то время забыв о себе.
(Обычно на время влюбленности. И чаще всего это русские женщины. Вроде Марфы…)
Но никакое ЦРУ ничего бы поделать не смогло, если бы не действовали элементарные закономерности социального поведения людей. И КГБ в советское время тоже вовсю использовал низость человеческой натуры. Якобы во благо государства. Нормальный ход – вниз катиться.
И все же общественная история имеет свой природный ритм. Не только вверх-вниз, но и вперед. В процессе этого движения слетает грязь, оголяется истина.
(Не раз, наблюдая за Марфой, Федор замечал, как в ней прорывается бабское стремление заполучить его в собственность. Но всегда – пока всегда – побеждала ее самоотверженность – порыв ее сердца заботиться, обогревать…)
…Заметив, что мысли о Марфе вырываются из скобок, мешают рассматривать и анализировать свой собственный путь, Федор взял мобильник и позвонил.
«Хорошо…» в ответ на его стандартное «как жизнь молодая?» прозвучало растерянно, обиженно и с любовью одновременно. Умеют женщины нагрузить простое слово! Восхитился и потому не успел рассердиться на незаслуженную обиду – ни в чем же не виноват перед Марфой…
Так что же ей сказать? А-а, вспомнил: – Ты когда летишь? Завтра утром… Завидую… Мои любимые места в Париже – церковь Мадлен и площадь Сен-Жак. Перед собором слева есть маленькое кафе, я там завтракал в самый первый приезд. Шел дождь, зонтик я не захватил, и все равно было так хорошо… А на площади Сен-Жак – сквер с детскими качелями… Ну, приезжай – в Москве тоже много хороших мест, где можно будет обсудить твою поездку.
Глава 26
Первый Париж у Филиппа был давно, в начале декабря восемьдесят восьмого. Делегацию либералов-практиков разбавили им, кабинетным теоретиком. Европа только-только начала вытягивать граждан России к себе. Из любопытства и из осторожности. Чтобы на своей территории получше рассмотреть и изучить повадки загадочных русских.
На борту толстопузого «боинга» компании «Эр-Франс» пили все, но зная меру. Только один знаменитый перестройщик не мог спуститься с трапа – за три часа полета влил в себя литровую бутылку «Джемиссона», купленного в самолете на валюту от прежних поездок. Деликатные оказались французы. Стюард снес его почти что на руках и передал встречающим со словами: «Мсье э фатиге». Устал, мол, господин.
Теперь, готовясь к тринадцатой встрече с Парижем, Филипп вспомнил, что всякий раз из шести, когда он был там с Марфой, они непременно ссорились. То есть она с ним ссорилась и его ругала. Причина глубинная – поздно начала ездить, и для всякого заграничного путешествия она вырывала корешки из родной земли и все время дрожала: приживутся ли они в чужой. Пусть даже всего на неделю. А шурф, через который вырывалось ее напряжение, Филипп всегда бурил сам. Задумается о своем и не сразу находит нужную улицу, музей… не туда заводит…
Год назад заехали во французскую столицу с лионской конференции. Гостиница на Рю де Бастий. С вокзала на метро – одна остановка. Добрались легко, а куда дальше? Метрошная «Бастилия» – примерно как московский «Александровский сад». Куча пересадок, лабиринт из разных выходов. Марфа присматривает за вещами, Филипп отправился изучать карту. Тоненькую линию нужной улицы он нашел на ней, только надев очки.
Но какой выход из метро выбрать? Потопали наугад. А наверху – ливень. Зонты – в чемодане. Недалеко же, вот и не полезли за ними.
Зря. Полчаса метались с одного бульвара на другой. Конечно, спрашивали у прохожих. Но даже полицейский не знал, где эта чертова гостиница…
Филипп вернулся к метро – Марфа углядела, что возле выхода есть стенд с картой. Пришлось перейти улицы Сент-Антуан и Де-ла-Рокетт, бульвар Бомарше, трижды дожидаясь разрешения светофоров. Пешеходный город. Без подземных переходов… Снова уткнулся в схему из пластика, защищенную от дождя. Но по стеклам очков сразу потекли струйки, двоившие меленькие буквы…
