Жан-Мари Леклезио - Пустыня
Лалла качает головой. Она рада: самое время послушать такую историю, когда сидишь на берегу, глядя на огонь, над которым в котле пузырится вар, на синее-синее море, и тебя ласкает ветерок, колеблющий дым костра, и жужжат мушки и осы, а рядом плещут волны, подступая к старой лодке, лежащей килем вверх на песке.
«Да неужто я никогда не рассказывал тебе про Балаабилу?»
Старик Наман встает, чтобы взглянуть на вар, который кипит ключом. Он медленно помешивает палкой в котле, и, судя по выражению его лица, все идет как надо. Он протягивает Лалле старую кастрюлю с обгорелой ручкой: «Держи! Когда я все приготовлю у лодки, наполнишь кастрюлю варом и принесешь мне».
Не дожидаясь ответа, он отходит к лодке и копошится возле нее. Раскладывает перед собой кисти всех сортов, которые смастерил из палок, обернув концы тряпками.
«Давай!»
Лалла наполняет кастрюлю варом. Вар вскипает маленькими колючими пузырьками, дым щиплет Лалле глаза. Но она бегом бежит к Наману, держа перед собой в вытянутой руке кастрюлю с варом. Дети, смеясь, бегут за ней следом и рассаживаются вокруг лодки.
«Балаабилу, Балаабилу...»
Старик Наман напевает соловьиное имя, словно припоминая подробности легенды. Обмакнув кисти в горячий вар, он начинает промазывать корпус лодки в тех местах, где швы между досками заткнуты паклей.
«Было это давным-давно, — начинает Наман. — В ту пору ни меня, ни моего отца, ни даже моего деда еще не было на свете, и все-таки люди помнят эту историю. В ту пору на свете жили совсем другие люди, тогда не знали ни римлян, ни иных чужеземцев. Вот почему в ту пору водились джинны — их пока не прогнали с земли. Так вот, в ту пору в одном большом городе на Востоке жил могущественный эмир, и была у него одна-единственная дочь, которую звали Лейла, что значит Ночь. Эмир души не чаял в своей дочери, и была она красивее всех девушек в его владениях, и притом самая добрая, самая умная, и все сулили ей небывалое счастье...»
Вечер медленно захватывает небо, густеет синева моря, а пена на гребнях волн кажется еще белоснежней. Старый Наман то и дело обмакивает кисти в кастрюлю с варом и водит ими, слегка вращая их, по желобкам, заткнутым паклей. Горячая жидкость заполняет углубления и стекает на песок. Все дети, в том числе Лалла, не отрываясь следят за руками Намана.
«Но вот страну постигло страшное бедствие, — продолжает Наман. — На нее обрушилась кара Аллаха, владения эмира поразила страшная засуха, высохли реки и колодцы, все живое умирало от жажды, сначала деревья и растения, потом животные: овцы, козы, верблюды и птицы — и наконец люди; они умирали от жажды в полях, на дорогах, страшно было глядеть, потому-то люди до сих пор вспоминают об этом...»
Налетают мушки, они облепляют губы детей, жужжат у них над ухом. Их пьянит терпкий запах вара и густой дым, клубящийся в дюнах. Прилетают и осы, но этих никто не гонит: когда старый Наман рассказывает свои истории, начинает казаться, будто ос коснулось волшебство и они стали вроде джиннов.
«Сильно опечалился эмир и повелел созвать мудрецов, чтобы спросить у них совета, но никто из них не знал, как прекратить засуху. И тут вдруг в город явился путешественник-чужеземец, это был египтянин, который умел колдовать. Эмир призвал его к себе и попросил чужеземца избавить королевство от проклятия. Египтянин уставился взглядом в чернильное пятно, но вдруг испугался, задрожал и отказался отвечать эмиру. «Говори, — просил его эмир, — говори, и я сделаю тебя самым богатым человеком в моих владениях». Но чужеземец отказывался отвечать. «Государь, — молил он, упав на колени, — дозволь мне уехать, не проси открыть тебе тайну».
Наман замолкает, чтобы обмакнуть кисти в кастрюлю, дети и Лалла почти не смеют дохнуть. Слышно, как потрескивает огонь и бурлит в котле вар.
«Тогда эмир разгневался и сказал египтянину: «Говори, или тебе конец». Палачи схватили чужестранца и уже занесли сабли, чтобы отрубить ему голову. «Остановитесь! — закричал тогда египтянин. — Ладно, я открою тебе тайну проклятия. Но знай, что проклят Аллахом ты сам!»
Наман как-то по-особому, очень медленно, произносит слово «Млааун», проклятый Аллахом, так что дети даже вздрагивают. На секунду он прерывает рассказ, чтоб выбрать остатки вара из кастрюли. Потом, не говоря ни слова, протягивает кастрюлю Лалле, и та бежит к костру, чтобы зачерпнуть кипящего вара. Хорошо, что Наман ждет, пока она вернется, чтобы продолжить рассказ.
«И тогда египтянин спросил эмира: «Скажи, правда ли, что ты повелел однажды наказать человека, который украл золото у купца?» «Да, я повелел наказать его, — отвечал эмир, — потому что он был вор». «Так знай же, человек этот был невиновен, — сказал египтянин, — на него возвели напраслину, и он проклял тебя, и это он наслал засуху, потому что он в дружбе с духами и демонами».
Когда на берег сходит вечер, а ты сидишь и слушаешь глубокий голос старого Намана, кажется, будто время остановилось или вернулось вспять, в глубь веков, и тянется теперь, долгое и безмятежное; Лалле хотелось бы, чтобы легенда, которую рассказывает Наман, никогда не кончалась, даже если он будет рассказывать дни и ночи напролет, а она и остальные дети заснут и, когда проснутся, вновь будут слышать голос Намана.
«Что же мне делать, чтобы снять с себя это проклятье?» — спросил эмир. И египтянин ответил, глядя ему прямо в глаза: «Знай, для этого есть одно лишь средство, и я открою его тебе, поскольку ты пожелал его узнать. Ты должен принести в жертву свою единственную дочь, которая тебе дороже всего на свете. Ты должен отвести ее в лес и отдать на съедение диким зверям, и тогда засуха, поразившая твою страну, прекратится». Заплакал эмир, закричал от гнева и горя, но поскольку он был человек благородный, то позволил египтянину уйти с миром. Когда подданные эмира узнали обо всем, они тоже стали плакать, потому что любили Лейлу, дочь своего государя. Однако делать нечего, надо было принести жертву, и эмир решил отвести свою дочь в лес и отдать ее на съедение диким зверям. Но в этой стране жил юноша, который любил Лейлу как никто другой, и решил он ее спасти. От одного своего родственника-колдуна он унаследовал кольцо, тот, кто им владел, мог превратиться в любого зверя или птицу, только потом ему никогда уже не суждено было вернуть себе прежний облик, хотя обладатель кольца и становился бессмертным. И вот наступила ночь жертвоприношения, и эмир отправился в лес вместе со своей дочерью...»
Воздух прозрачен и чист, горизонт беспределен. Лалла вглядывается в самую дальнюю даль, словно она превратилась в чайку и летит, летит над морем, устремляясь вперед.
«В глухую чащу леса забрался эмир, там он помог дочери сойти с коня и привязал ее к дереву. А сам ускакал прочь, рыдая от горя, потому что отовсюду уже слышалось рычание зверей, подбирающихся к жертве...»
Плеск волн временами становится явственнее, словно море подступает ближе. Но это только проказы ветра: кружась в ложбинах между дюнами, он взметает песчаные вихри, и они смешиваются с дымом.
«Бедная Лейла, привязанная в лесу к дереву, дрожала от страха и звала на помощь отца. У нее кровь стыла в жилах при мысли о том, что ее растерзают дикие звери... Вот уже громадный волк подошел к ней совсем близко, она видела, как в ночной тьме ярким пламенем горят его глаза. И вдруг в лесу послышалось пение. Голос был такой прекрасный, такой чистый, что страх у Лейлы совсем пропал, а дикие звери в лесу застыли на месте и заслушались...»
Руки старого Намана берут кисти, одну за другой, и, вращая их, водят ими по корпусу лодки. На его руки и смотрят Лалла и остальные дети, словно именно руки рассказывают чудесную историю.
«Весь лес наполнило это райское пение, и, слушая его, дикие звери ложились на землю и становились кроткими как ягнята, потому что музыка, лившаяся с горных высот, преображала их, переворачивала им душу. Лейла тоже с восхищением слушала музыку, и вдруг путы ее сами собой упали, и она побрела по лесу, и, куда бы она ни шла, невидимый певец витал над нею, скрытый листвою. И на всем ее пути дикие звери лежали на земле и лизали руки принцессы, не причиняя ей никакого вреда...»
Воздух теперь так прозрачен, а свет такой мягкий, что кажется, ты перенесся в какой-то иной мир.
«Лейла шла по лесу всю ночь, а наутро пришла ко дворцу своего отца, и до самых ворот ее сопровождало чудесное пение. Когда люди увидели принцессу, они очень обрадовались, потому что все любили ее. И никто не обратил внимания на маленькую птичку, которая незаметно перелетала с ветки на ветку. И в то же утро на иссохшую землю хлынул дождь...»
На мгновение Наман перестает водить кистью; дети и Лалла смотрят на его смуглое лицо с сияющими зелеными глазами. Но никто не задает вопросов, не расспрашивает, что было дальше.
«Но и под дождем птичка Балаабилу продолжала петь, ведь это был тот юноша, что спас жизнь принцессе, которую любил. И так как он не мог снова принять человеческий образ, то каждую ночь прилетал под окно Лейлы, садился на ветку дерева и пел свои прекрасные песни. Говорят даже, что после своей смерти принцесса тоже превратилась в птицу, соединилась с Балаабилу и они вместе вечно поют в лесах и полях».
