Евгений Титаренко - Изобрети нежность
Расслышал только последние, сказанные вполголоса фразы:
– Смотри: чтобы минута в минуту… И ничего не боись… – Было впечатление, что неизвестный проговорил это вплотную к двери, словно бы специально для Павлика. – Бывай.
Шагов его по ступеням не было слышно.
А баптист в одиночестве еще какое-то время оставался на крыльце.
На распутье
Назад, через сени, Викин постоялец прошел на этот раз бесшумно. Задержался, постоял возле двери, потом закрыл ее за собой.
А вот направился ли он в свою комнату или остался в темной горнице, угадать было невозможно.
Павлик судорожно передохнул. Сердце его колотилось как будто сразу во всем теле. И впоследствии он сам не мог понять, откуда взялось у него столько хладнокровия, чтобы сначала выждать еще несколько минут у ящиков, затем аккуратно повернуть замок и догадаться вставить ключ с улицы, чтобы дверь закрылась без щелчка…
Положение, в котором он оказался с началом темноты, за время пребывания в доме Вики словно бы изменилось на прямо противоположное. Если раньше он, как в убежище, нырял сюда, во двор, чтобы оказаться подальше от гаража Мелентьевых, от курильщика, то теперь выскочил в проход между заборами, как из ловушки, и почувствовал себя в относительной безопасности, лишь прижавшись к ограде Мелентьевых…
Благоразумие не покидало его, и за углом дома Кузьмича он постоял, отдышался. Здесь был самый открытый участок: от дома сторожа до штакетника по-над садами. О том, чтобы направиться еще к тополю, мысли уже не было.
Павлик выглянул из-за угла, чтобы удостовериться в безлюдье на Буерачной. И напряженным зрением сразу уловил на берегу, по ту сторону Жужлицы, чей-то подвижный, странно бесформенный силуэт, который тут же исчез, будто провалился сквозь землю. Павлик догадался, что неизвестный (или неизвестная), если только это был человек, спустился по откосу на лед Жужлицы, А из темноты, как на проявленном негативе, перед глазами его вырисовалась машина у обочины дороги, на противоположной стороне реки… Была она или не была, когда Павлик пробирался к Викиному дому? И когда подслушивал у стены гаража… Когда ходил к тополю… Вот она – ненаблюдательность!
И показалось ему, что безмолвная, на первый взгляд вымершая улица жила в темноте еще более напряженной, чем днем, какой-то особой, тайной жизнью… Словно бы в подтверждение этой мысли из-за плотных ставен Кузьмичова дома опять неожиданно донеслась мелодия танго, «Звездный свет», – у Татьяны Владимировны тоже была такая пластинка.
Минуты прошли в томительном ожидании. Он мог бы за это время перебежать к дому, но, весь настороженный, почему-то ждал.
Уродливая фигура неизвестного появилась на этом берегу, и Павлик разглядел наконец, что это не один человек, а двое, что один из них тащит напарника на своих плечах, а затем, когда по едва уловимым деталям на фоне темного неба определил, что это Николай Романович несет пьяного Кузьмича, несколько даже разочаровался.
Но зато он мог теперь немножко расслабиться.
Однако спокойствие не приходило к нему. Надо будет утром все рассказать Косте, и если он посчитает нужным, заявить в милицию…
Курильщик в гараже Мелентьевых, кого Илька называл браткой, – один из тех, что напали в Зареченском на инкассатора, здесь все было ясно… Однако это ни на шаг не приближало Павлика к разрешению главной его задачи, на которой сконцентрировалась теперь, казалось, вся его жизнь, потому что курильщик, судя по всему, не имел никакого отношения к судьбе Ани… Мог иметь некто, о ком неизвестный сказал в гараже: «Увидел этого – и шарахнул». А потом он сказал еще: «Знаешь, сколько я повозился?!» С кем?..
Курильщик, если верить его разговору с Илькой, никого не убивал. Павлик почему-то верил. Но когда нес деревянный ящичек с облигациями, втайне подумывал, что это и есть деньги, о которых неоднократно упоминали в разговоре курильщик и неизвестный, что передали их Гурзику… Подумывал, что баптист – и есть Гурзик. Но для Викиного постояльца неведомый Гурзик оказался столь же недоступным и столь же опасным, как для других.
Еще Павлик неизвестно почему, но сильно подозревал, что одним из тех, кто причастен к событиям, могут оказаться Николай Романович или Кузьмич… Скажем, в лесу, близ тополя, мог бродить допоздна, скорее всего, кто-нибудь из местных. А Кузьмич и двоюродный Илькин брат с самого утра вызывали у него недоверие…
Но оба они явно только что подъехали от оружейника, оба наверняка пьяные, а значит, ни тот, ни другой из них не мог быть около секвойи, когда он видел человека под соснами, ни тот, ни другой не мог говорить с курильщиком, а затем что-то приказывать баптисту…
С кем же повстречалась близ тополя несчастная Аня?.. Кого она увидела? Быть может, узнала в последний момент…
Чем больше самых неожиданных сведений появлялось у Павлика, чем глубже проникал он в тайную жизнь Буерачной – тем безнадежнее становилась неразбериха в его голове.
Существовал, безусловно, еще один неизвестный: икс, которого видела Аня, который стрелял в Павлика, дважды попадался ему на глаза около тополя. И может быть, говорил с курильщиком в гараже, с баптистом у него дома… Хотя ведь говорил – один, а слоняться у тополя мог другой – тот, который «шарахнул»… Кто это? Гурзик?.. Или тот, который «достаточно знает», «даже больше»… Нет, выводов Павлик пока не мог сделать.
Он думал, Николай Романович затянет Кузьмича в дом. Но тот, похоже, выдохся. Что было и немудрено, так как ростом сторож не был обижен. Против дома Мелентьевых Николай Романович довольно бережно опустил Кузьмича на землю и с трудом усадил, прислонив спиной к стволу молодой вишни. Говорить он от усталости уже не мог. Приткнул рядом с Кузьмичом ружье, которое до этого так же нес на плече, и сразу повернул назад, к Жужлице. Оглянулся, когда сторож медленно соскользнул со своей ненадежной опоры и ткнулся головой в землю. Но возвращаться и вновь усаживать его не стал, а, махнув, рукой, еще быстрей зашагал к реке.
Павлик выждал, когда тот спустится на лед, и, больше не медля, перебежал к дому.
Облегченно вздохнул уже только в сенях, тщательно заперев за собой дверь, которая сразу надежно отгородила его от непонятного мира улицы. И потому он даже не поспешил в комнату, а, сразу вдруг обессилевший, в изнеможении прислонился к дверному косяку.
Минуты или секунды простоял он так – не мог бы сказать… Дальнейшее разворачивалось быстро и опять ошеломляюще неожиданно.
Сначала, разорвав ночное безмолвие, как бы рядом с ним, вплотную к двери, грохнул выстрел. И почти вслед за этим – всполошенный Костин голос из комнаты, со стороны мансарды:
– Павка! Павка!
Как он догадался, что тот мог оказаться вне дома?
Павлик рванул комнатную дверь на себя.
– Здесь я, Костя! Здесь!
– Живой?!
– Я сейчас! Живой я, Костя! – отозвался Павлик уже через плечо и, гонимый неясными предчувствиями, выбежал на улицу.
В толпе
Люди на Буерачной будто и не спали в ожидании события – так быстро понабежали они со всей улицы к дому Мелентьевых.
Толпа кольцом окружила пространство между оградой и молодой вишенкой против калитки и поначалу, онемев, лишь сокрушенно, почти беззвучно ахала… Кто-то помчался на ту сторону Жужлицы, где был единственный телефон-автомат, – звонить в милицию. Только запоздавшие к месту происшествия нарушали тревожное оцепенение возгласами: «Кто там?! Что случилось?!» Но и они тут же умолкали, едва пробравшись к центру толпы, и, как другие, тоже не решались подойти к двум телам на земле: у калитки и возле вишенки.
Фонарей на улице Буерачной было хоть отбавляй в каждом доме: керосиновых, электрических, и ночь поэтому сразу как бы пораздвинулась от дома Мелентьевых, и загустела дальше – в садах, за Жужлицей…
Кузьмич лежал опять головой в землю, подмяв под себя ружье. Шапка его слетела, и можно было подумать, что убитый – как раз он и есть. Но сторож время от времени безрезультатно пытался поднять голову и что-то пьяно мычал про себя.
Жертва его лежала в трех-четырех шагах напротив, лицом вниз, подогнув правую ногу и как бы стараясь оттолкнуться от земли согнутыми в локтях руками. В свете электрических фонарей каждому сразу бросалось в глаза черное, правильной круглой формы пятно между лопаток на его телогрейке и темная лужа на изморозной земле, под ним. Русые, коротко остриженные волосы его были ничем не прикрыты, из-за воротника торчал угол шерстяного бабьего платка.
Однако люди с большим ужасом посматривали не на труп, который оказался чужим, а на сторожа, что сотворил все это.
Про убитого лишь то и дело спрашивали: «Чей?.. Откуда он?..» Ответить на это никто не мог.
А Павлик сразу приметил бегущего от своего дома Ильку.
Но кто-то из подошедших мужиков неожиданно громко предположил: «А вдруг он живой?» – и, храбро подойдя к трупу, обеими руками развернул его голову лицом к свету.
