Кармен Посадас - Прекрасная Отеро
Ах, пускай говорят что угодно, уже и так слишком много сказано. Я ни в чем не раскаиваюсь. Совершенно ни в чем. Даже в своем отношении к Джургенсу… К чему раскаяние? Разве можно что-нибудь исправить или смягчить боль? Могут ли возвратить Джургенса к жизни мои слезы? Если бы это было так, я бы плакала бесконечно. Бесчисленное множество раз за прошедшие годы я пыталась оправдаться перед самой собой, говоря, что это был грех молодости, что виной моего эгоизма было ослепление, случающееся со всеми в двадцать лет, когда жизнь полна планов и нет времени подумать, на что (или на кого) мы наступаем, чтобы подняться немного выше… Но сейчас нет смысла рвать на себе волосы. Раскаиваться на склоне лет – все равно что подмигивать Провидению, надеясь на его снисхождение. Это совершенно бесполезно – Провидение не задобришь подмигиванием.
Ты здесь, Гарибальди. Ну-ка, спой немного для меня. Сиеста закончилась, сейчас всего шесть вечера, и нам еще нужно заполнить много часов до того, как опять наступит время ложиться спать. Думаешь, если я открою балкон, голуби прилетят проведать нас? Спой что-нибудь, чтобы привлечь их, chéri; я же тем временем встану и умоюсь, чтобы отогнать сон. Сиесты очень жестоки, они вызывают самые мучительные воспоминания, хуже тех, что бывают в предрассветные часы, да-да, намного ужаснее.
Открывая балкон, я вижу панораму, так хорошо мне знакомую, что даже при плохом зрении сразу обнаружила бы малейшее изменение. Слева находится крыша ресторана моей подруги Ассунты, а за ним меховой магазин Андре Фюрса. На улице нет ни души. Даже голуби, похоже, не намерены так рано выбираться из своих укрытий. Может быть, вернуться в постель? Я начинаю подозревать, что бедняга Джургенс, где бы он ни находился, невероятным образом сумел добиться в эту сиесту того, что после стольких лет забвения мне вдруг захотелось вспомнить те времена, когда он, такой великой ценой для себя, открыл передо мной двери славы. А может, это не желание, а наказание? Воскресить мертвое, вернуться к моему первому триумфу, а потом заставить себя вспомнить, что произошло, когда мы вернулись в Европу из Нью-Йорка… Воспоминания об этом были бы, несомненно, лучшей местью с его стороны: старая Отеро, стоящая на балконе жалкой гостиничной комнаты, обречена вспоминать первые шаги на пути к славе. Хорошо, Эрнест, позволь мне, однако, снова лечь. Я хрупкая дама, лучше полежу в постели с прикрытыми глазами – как тогда, когда ждала прихода любовника. Иди и ты, Гарибальди, я пододвину твою клетку к софе, но окно мы оставим открытым. Может быть, когда прилетят голуби, хлопанье их крыльев прогонит воспоминания, которые обрушил на меня Джургенс.
В то лето 1891 года, прежде чем Эрнест оставил Нью-Йорк и свои многочисленные долги, чтобы присоединиться ко мне и сопровождать в турне по Европе, которое должно было начаться в Лондоне, я обосновалась в пригороде Парижа, репетируя под руководством маэстро Беллини. Мы жили в Нейи, и этот тип не упускал случая, чтобы напомнить мне, что, несмотря на триумф в Нью-Йорке, я не обладала особым талантом ни к пению, ни к танцам. К счастью, однако, Беллини обнаружил во мне способности к пантомиме, модному в то время театральному направлению, требующему большой физической выносливости и считающемуся некоторым специалистами предшественником немого кино. Именно тогда он решил сводить меня на выступление труппы итальянских артистов под названием «Семья Д'Онофри». После этого я несколько раз с ними репетировала и узнала много полезного для себя. Но, теперь уже к несчастью, один из братьев влюбился в меня и покончил с собой, утопившись в Сене.
Этот случай потряс нас всех. Дабы избежать упреков Беллини и «Семьи Д'Онофри», которые усмотрели в гибели юноши мою вину, я вернулась в Париж. Мой друг Вилли Вандербильт только что прибыл в Европу на своей яхте, переплыв Атлантический океан. Он совершил это путешествие специально, чтобы увидеться со мной. Мы вели себя благоразумно, но произошел случай, кажущийся мне теперь смешным, хотя тогда все могло закончиться трагически. Газеты в течение нескольких дней писали об этом событии, что косвенным образом придало моему будущему дебюту в Лондоне легкий привкус скандальности, что так обожают импресарио и – почему бы не признаться в этом? – мы, артисты.
4 октября 1891 года парижское издание нью-йоркской газеты «Геральд трибюн» опубликовало следующую информацию:
«Около одиннадцати часов вечера произошел несчастный случай на бульваре Капуцинов. Карета, на большой скорости спускавшаяся вниз по улице, […] столкнулась с фиакром, в котором ехали господин и дама […]. Дама была серьезно ранена, господину оцарапало голову».
Вскоре распространился слух, что этим господином был Вилли Вандербильт, а поскольку имя его спутницы не называлось, три актрисы приписывали себе участие в этом эпизоде. Это не только показало мне, что, несмотря на успех в Америке, в Париже меня никто не знает, но и возбудило мое тщеславие. Неправда, что «дама» сильно пострадала, – у меня обнаружили лишь вывих шеи, который быстро вправили в ближайшей больнице, где и был зарегистрирован несчастный случай. Использовав медицинское свидетельство и собственное красноречие, мне удалось убедить знаменитую «Пари суар», что именно я была той таинственной дамой, о которой говорили во всех салонах.
Через несколько дней, не упоминая имени господина Вандербильта, «Пари суар» опубликовала следующее сообщение: «Сеньорита Отеро, испанская певица, была легко ранена в дорожном происшествии, случившемся 4 октября».
Вскоре одна из самозванок, Рене де Пресль, почти неизвестная танцовщица и акробатка, написала возмущенное письмо в газету, предлагая показать раны на ногах, полученные ею при падении из фиакра в то воскресенье на бульваре Капуцинов.
Тем временем газета «Геральд трибюн», первоначально опубликовавшая сообщение с соблюдением анонимности, стала поддерживать вторую самозванку – Эву Ла Вальер, а говоря прямо, обычную проститутку: «Мадемуазель Ла Вальер была ранена 5 (sic) октября в уже упоминавшемся дорожном происшествии».
Была и третья «раненая», еще менее известная, желавшая выдать себя за таинственную спутницу Вандербильта, но все же в этом «соревновании» победила я. Совершенно не планируя этот эффектный трюк, столь благоприятно повлиявший на мой лондонский дебют, я, однако, не могла позволить каким-то шарлатанкам, не знавшим даже имени Вилли К., занять мое место. Скажи, Гарибальди, не появились ли голуби? Не понимаю, куда они подевались в этот вечер. Скорей бы уж прилетели, ведь так трудно отгонять воспоминания – к тому же не все они такие безобидные – о дорогом Вилли… В любой момент я снова начну думать об Эрнесте, и тогда…
Первые успехи в Европе
На основании сведений, полученных мной из книги биографа Артура X. Льюиса,[35] а также множества статей удалось восстановить некоторые моменты из жизни Беллы Отеро. Например, выяснить, что перед «блестящим лондонским дебютом» Эрнест Джургенс, все еще выступавший в качестве ее импресарио, сумел развернуть такую же успешную рекламную кампанию, как и в Нью-Йорке. Вести о его растратах еще не достигли Европы, и у Эрнеста было много друзей в театральном мире, которые помогли ему организовать выступление.
Джургенсу не удалось заполучить на представление кого-либо из членов британского королевского дома, что было его целью, однако в тот зимний вечер, когда состоялось первое выступление Каролины Отеро в знаменитом европейском театре, зал «Эмпайр» был полон влиятельных людей, готовых аплодировать танцовщице и восхищаться ее красотой. Критика же, напротив, отнеслась к ней менее благосклонно, чем американская, почти пренебрежительно. «Отеро танцует самозабвенно, – комментировала одна из газет, – но безо всякой техники, а о голосе ее лучше не говорить».
В действительности Каролина Отеро добилась успеха в Англии лишь два года спустя, когда выступила в знаменитой «Альгамбре». А ее выступления в «Эмпайр» продолжались лишь неделю, и то по настоянию Джургенса.
Вот еще одно критическое замечание, исполненное настоящего британского сарказма: «Отеро? О, она была почти без одежды, так что трудно было концентрироваться на ее искусстве».
После Лондона вся труппа (намного поредевшая со времен Нью-Йорка) продолжила турне по Европе, выступая в театрах, заключивших с Беллой контракт. Сначала был Париж, потом Берлин, где состоялось представление в театре «Винтергартен», затем Вена, Варшава, Брюссель, Амстердам… Каждый из этих городов отмечен именем нового любовника: если Париж начинался с Вандербильтом, то в Берлине главным героем стал внешне безобразный, но очень богатый барон де Ольстредер (каждый день он дарил Белле какую-нибудь драгоценность), а в Вене место ее любовника занял князь де Бельме… В одном из этих городов – а может быть, уже в России – Джургенс наконец решил отказаться от обязанностей импресарио Каролины. Не только из-за того, что больше не мог видеть этот мелькающий калейдоскоп мужчин, но и потому, что не одобрял того времяпрепровождения, которое Белла называла «своими частными вечерами».
