Елена Сазанович - Предпоследний день грусти
Я открыла дверь маленькой, старинной церквушки. Давно реставрированной новым временем. Здесь когда-то. Давным-давно. Тысячу лет назад. Когда я еще не знала, что такое земля. И что такое небо. И что такое море. А, возможно, и знала. Но видела это глазами сморщеного старца. Или глазами степного зверя. Или свободной птицы. Или чувствовала корнями и листвой одинокого дерева. Или сама была и морем. И землей. И небом. Здесь давным-давно. Черноволосенькая, неправдоподобно красивая девушка Катя. Венчалась с умницей и добряком Митей. И они, крепко держась за руки. Торжественно шествовали по этому храму. Под печальные звуки органа. Могли ли они тогда знать, как сложится их жизнь. Возможно, они стояли именно на этом месте. И мой ботинок твердо ступил на мраморый пол. Да. Я почувствовала. Именно на этом месте. И мне показалось, что частицы прошлого моей матери и моего отца здесь застыли навеки. И дыщат на меня венчальным платьем. Черным фраком. И юностью.
В церквушке было удивительно тихо. И пусто. И мрачно. Только запах сгоревших свечей говорил о недавно прошедшей службе. Моей природе были незнакомы подобные храмы. Их строгость. Их холод. Я предпочитала вакхические шествия несправедливо свергнутых Богов. Я предпочитала их силу. Их мудрость. Их желание думать о жизни. А не наоборот.
– Катя, – отчетливо услышала я чей-то шепот. – Катя. Катенька. Катерина.
Так нежно. Так трепетно.
И я отыскивала взглядом. Откуда раздаются эти приглушенные звуки.
И вновь.
– Катенька, Катя…
Я покачнулась. На мгновенье прикрыла глаза. И резко их открыла. И заметила мелькнувшую в полумраке тень.
– Это вы шептали, – тоже шепотом спросила я.
– Мне показалось, – услышала я низкий голос. – Извините. Я ошибся. Это всего лишь недоразумение. Я, видите ли, немного близорук.
И тут я спросила наугад. Как всегда полностью полагаясь на свою интуицию.
– Вы ее знали близко. Я знаю. Вы были близки с моей матерью. Почему вы прячетесь? Я знаю вас, – сказала я во мрак. Человеку. Которого, может быть, никогда в жизни не видела.
– Матерью? Боже, как я сразу не догадался, – его низкий голос дрогнул.
– Но откуда вы знаете? Вы не можете знать. Это тайна. Которую она унесла с собой. И я верю ей, – вновь зашептала тень.
– Мне тяжело разговаривать. Не видя глаз. Поверьте…
И он сделал шаг вперед. И ступил на слабый лучик света. Пробивающийся через приоткрытую дверь. Я ошиблась. Я видела этого человека. Но никогда лично его не знала. И от неожиданности я вздрогнула. Но в полумраке он этого не заметил.
Это был известный в прошлом художник. Это он написал портрет моей матери. До сих пор стоящий на полу в моем доме. В прошлом это была довольно скандальная. Сложная личность. Он начинал с авангарда. Затем был замешан в каких-то грязных политических играх. Потом он стал чуть ли не лучшим в нашей стране иконописцем. И наконец он принял сан священнослужителя. Его жизнный путь был довольно типичен. От тяжких грехов – к раскаянию. И это нелегкий путь. И он может стать достойным в случае искренности.
Но я лично не знала этого человека. И я внимательно разлядывала его. Он был очень высок. Очень… Нет, не толст. А просто огромен. И что подкупало сразу – это его сила. Сила, исходящая не только из его мощной фигуры. Из его черных решительных глаз. Эта сила исходила из его облика. Из его одежды. Отрывистых жестов. Неподвижной мимики. И этой силой наполнялась церковь. И эта сила передавалась мне. И уже трудно было усомниться в его истинном предназначении на земле. Которое он понял только в конце жизни. В его безграничных возможностях помочь людям. Но что странно. Противоестественно. Что невозможно было и усомниться в его сомнительном прошлом. И мне это сразу бросилось в глаза. Как это возможно совместить – сказать трудно. Возможно. Только моя мама дала бы ответ на этот неразрешимый вопрос.
– Я хочу предложить вам покинуть это место, – тихо сказал он.
– Покинуть? Покинуть… Нет, пожалуй, без исповеди я никуда отсюда не уйду.
– Вы толкаете меня на неверный шаг.
– Свой неверный шаг вы уже давным-давно сделали. Но исповедоваться вам придется лишь сегодня.
От него исходила какая-то невероятная сила. Даже не сила. А силище. Она исходила не только из его мощной фигуры. Из его черных решительных глаз. Этой силой светился весь его облик.
Катенька впилась в него глазами. И смотрела не отрываясь. Как завороженная. И его сила передавалась ей. Заполняла. Поглощала ее…
С ним Катю познакомил ее будущий муж Митя на одной из вечеринок. И Катя не переставала им восхищаться. Его силой. Его картинами. Его иконами. Которые он только начинал писать. Тем самым стараясь искупить свое прошлое.
– Венчаются раб божий Дмитрий и раба Божья Катерина…
Но Катенька уже плохо слышала. Она неподвижно стояла. Бледная. Черноволосая. Неправдоподобно красивая. Она так плохо понимала что-либо в жизни. Но беспрерывно. Как заученный текст. Твердила про себя:
– Я люблю тебя, Митя. Я очень люблю тебя. Дороже тебя нет для меня никого на свете.
Она со всей силы сжала кулачки. И повернула голову к своему жениху. И эта неестественная сила стала куда-то испаряться. Исчезать. И она увидела профиль своего любимого Мити. И облегчено вздохнула. И опустила взгляд. И ее взгляд рассеянно бегал по мраморному полу. По стенам. По иконам. И она не знала, на чем остановить взгляд. Где найти ему пристанище. И помимо ее желания. Ее воли. Он нашел пристанище на этом сильном человеке, на этом талантливом художнике. Она вздрогнула. И крепко сжала локоть уже своего мужа.
– Я думаю. Вам будет интересно посмотреть мои новые работы. А мне будет интересно написать ваш портрет, – уже на улице. Когда венчальная церемония закончилась. Тихо сказал он ей. – Завтра ровно в семнадцать я буду вас ждать в своей мастерской.
Ночью Катенька исступленно целовала своего мужа. Шептала ему клятвы любви. И ни на минуту не давала ему заснуть. Будила его. Плакала. И кричала, что он хочет ее обмануть. И что он вообще ее не любит. И Митя. Человек трезвый и уравновешенный. Списал приступы истерии на трудный день.
На семнадцать часов Катенька заланировала уйму дел. Она без конца повторяла. Что 17.00 – для нее самое загруженное время. Она сетовала. Что ничего не успеет сделать. И наконец, безжалостно бросив все запланированные дела и отменив все встречи. Она ровно в семнадцать помчалась в мастерскую самого модного художника.
Он стоял напротив незавершенной работы. На которой был изображен облик святого Михаила и о чем-то сосредоточенно думал. Как и подобает великому художнику. И Катенька незаметно наблюдала за выражением его лица. Одна часть лица художника была темной – на нее падала тень. Другая – освещена, и от нее исходил мягкий спокойный нездешний свет. Эта половинчатость. Раздвоение. Испугало Катеньку. И вся его жизнь уже видилась ей половинчатой. И какая половина настоящая – она не могла угадать. Она была еще слишком молода.
Хотя разве можно это определить в человеке. Сведущим в творческих и политических играх. Иногда – замешаных на религиозном раскаянии. И Катя словила себя на мысли. Что ей очень хочется подыграть этому человеку. Но в чем. Она разобраться не могла. И черная половина лица художника казалась ей более притягательной. Более загадочной. И заманчивой. И она шагнула в черную пропасть…
– А, это вы, – художник оглянулся. Но свет по-прежнему делил его лицо на две половины. И Катенька поежилась.
– Я пришла… Потому что… Потому что просто пришла.
– Я это вижу, – ответил он, так же сосредоточенно вглядываясь в незавершенное лицо святого Михаила. – Что ж. Я слушаю вас.
И Катенька неожиданно стала говорить. Ее слова. Словно без ее согласия вылетали наружу. И разлетались по мастерской художника.
– Поймите меня… Не знаю, почему именно вам я решила открыться. Возможно, потому. Что вы, пройдя через ошибки, постепенно приближаетесь к самому правильному, к самому верному, – и она кивнула на иконы. Которыми была заполнена мастерская. – Не знаю, возможно, такие вещи и нельзя говорить вслух. Но… Но моя вера. Моя вера не дает мне жить. Точнее, я сама не знаю. Есть ли у меня вера. Я боюсь храмов. Сторонюсь их. Иконы на меня производят не умиротворяющее. А тревожное впечатление. И мне больно слушать церковные песни. Во всем этом я почему-то вижу не просто покой. А смертельный покой. А я хочу жизни… Во всем этом я вижу покорность. А я хочу свободу… Мне как бы кажется, что земная жизнь отрицается. Но почему? Если она нам дана? Почему ее нужно приближать к небесной. Если небесная жизнь для каждого неизбежна. Почему… Вот вы… Вот вы на своих картинах жизнь человека хотите уподобить жизни Бога. Но человек никогда не станет им. И сама суть такой безупречной морали несет наказание. Потому что такая мораль доступна лишь единицам. Человек – это дух и тело. И тело человека должно служить телесным радостям. А дух – духовным. Вы вот приходите к тому. Что в человеке должен остаться лишь дух. Но куда девать тело? И как мне можно прийти к такому? Помогите… Я не знаю, как жить дальше. Я искренне хочу поверить, как вы. Пока еще не совершила тяжких грехов. Но мне что-то мешает. Помогите мне…
