Иван Колпаков - Мы проиграли
Еще несколько слов перед финальной точкой. Улица, на которой в последние пермские годы жил отец, – Хрустальная. Мне всегда слышалось что-то в ее названии, что-то звонкое, звенящее. Теперь я слышу, как звенит стекло, обрушившееся всем своим весом на твердый асфальт, и во все стороны летят, как брызги, мелкие осколки.
(142.) ПриложениеТы смотришь прямо в потолок
и производишь впечатленье
кого-то, умершего впрок
в субботу, перед воскресеньем.
В углу паук плетет батут,
в другом углу – смертельный номер
готовит муха-проститут.
А ты лежишь, как будто помер.
Твоя разжиженная взглядь
течет из глаз по блеклым щекам,
а в это время муха-блядь
выигрывает с ровным счетом
у жизни тридцать два часа
и улетает, не прощаясь
сквозь форточку, и в небеса.
А ты лежишь – ее смущаясь.
А дальше – в рухнувшей тиши
ты слышишь, как дрожит в батуте
другая муха и шуршит
паук, предчувствием согнутый.
Люблю лежать лицом к стене
под одеялом,
когда к моей прямой спине
ты, мелко дергаясь во сне,
лицом припала,
когда я слышу, как плывет
шумящий город,
а я лежу, наоборот,
и ни назад, и ни вперед,
ни стар, ни молод.
Не сплю, не бодрствую, не пью
цикуту боли,
не торможу, не тороплю,
не пробираюсь к кораблю,
туда, на волю.
Люблю лежать спиной к тебе,
лицом к прохладе,
в своей прозрачной худобе,
в твоей прозрачной худобе,
в глухой засаде.
Что грустишь, мой старый друг?
В темноте светло —
так, что виден твой испуг,
это ничего.
Это, раз-два-три, опять,
что ни говори,
время не воротишь вспять,
ты гори, гори.
Ты гори, моя звезда,
кроме нас с тобой
досчитал ли кто до ста
под рассвет рябой?
Что грустишь, мой старый друг?
Стало все светло
во все стороны вокруг.
Это ничего.
Я в воскресенье очень рад,
поскольку в воскресенье
я ем молочный шоколад
и сладкое печенье,
поскольку утром в зоопарк
иду под ручку с мамой,
потом в кино, где Жанна Д’Арк
и детская программа.
Потом беру велосипед,
катаюсь до упаду,
а на ночь мне читает дед
про то, чего в природе нет,
про жизнь длиной в сто двадцать лет
[про то, что вырежет литред,
а я ему – не надо].
Мое лицо, твое лицо, чужое
лицо в окне, окно в стене, стена
в кирпичном разрешении и стоя
спиной ко мне.
А близится весна,
слепящая. Люби меня в искусстве,
люби искусно нас, люби меня,
люби меня. Все прошлое – паскудство,
все прошлое —…
А близится весна.
Не я – не твой. Не ты – не с ним. Но все же
в полупространстве музыка звучит,
как тишина. Я чувствую до дрожи,
мое не сердце больше не стучит.
Я ненавижу поезда. Я ненавижу
их бесконечный и унылый тыц-тыц-тыц.
Я закрываю левый глаз. И я не вижу
тебя в окне, где ты готовишь свой криг блиц.
Круг лиц вокруг меня теряет лица,
и я теряюсь в круге этих дней,
в которых трижды показалась заграница,
где я, как Байрон (?), думаю о ней.
И о тебе. Тыц-тыц на заднем плане,
который, заглушая, водку пью,
наморщив щи в вагоне-ресторане,
и песенку под нос себе пою.
В окне напротив я тебя не вижу,
я в этом отражении один.
О Боже, как я это ненавижу —
перрон. Вагон. Водяру. Русский сплин.
Я ни о чем. Я обо всем и сразу,
и газу – воздуху – не хватит всем,
я сим даю отказ от цифры семь,
смотрю в себя одним печальным глазом.
От пола и до потолка – пространство:
прозрачно, как апрельская вода,
что – я, где – ты, а кто – нибудь-когда
тире поставит в целях хулиганства.
Мое смешно. Твое еще смешнее.
В глазах опять прокисло молоко,
все тянется: Вселенная и Ко,
я старюсь, беспрерывно бальзамея.
Не тяжело. И вроде не легко.
Я жизнь держу в руке. А та – немеет.
Одна дрожащая рука
возьмет из пачки сигарету,
другая, нервная слегка,
щелчком подскажет – спичек нету,
и от отсутствия огня
я буду жрать чуть теплый воздух
еще не умершего дня,
но слишком поздно.
Пермь, февраль – август 2007-го
Аральск
Аральское море – воплощенная метафора смерти. Некогда одно из крупнейших соленых озер на планете, последние 50 лет оно бежит от людей, сжимается в размерах, высыхает, испаряется. Его края пожирают степь, пустыня, солончаки, словно кровожадные и не знающие пощады лангольеры. На побережье Аральского моря нет населенных пунктов – потому что нет ничего более непостоянного, чем его побережье; только вода в своем скоростном забеге на приз вечности может посоревноваться со временем. Аральское море – это смертельная схватка геологии с цивилизацией, в которой цивилизация непременно погибнет. Это – будущее: мы все обречены.
Прямым логическим путем сложно обнаружить ту причину, по которой я поехал в Аральск. Все было решено спонтанно, по наитию, одной прекрасной ночью, которая может нашептать и не такое. Есть нечто бесконечно волнительное в том, чтобы ехать кудато, где не бывал никто из твоих друзей и знакомых и куда бы никто из них никогда и ни за что не поехал. Есть нечто волнительное и в том, чтобы своими глазами увидеть город, из которого ушло море (следовательно, жизнь). По той же самой причине иной раз останавливаешься, чтобы рассмотреть страшную аварию на дороге – не из любопытства, не из сострадания или желания помочь (чем? кому?): катастрофа – естественный магнит, геенна огненная in the flesh. В общем, в этом нет никакой странности, если учесть, что у человека есть самое сокровенное знание – знание смерти. Фильм ужасов: страшно сидеть с открытыми глазами, но и закрыть не получается; короче, магнит необъяснимый.
Поезд Уфа – Ташкент. Узбекский, следует отметить, поезд, а потому – окна в нем не закрываются даже ночью, и чтобы скрыться от холодного пограничного ветра, нужно спать под одеялом и простыней в куртке и штанах. Под куртку я надел толстую теплую жилетку, купленную в приснопамятные времена в Лондоне (воспоминания о нем в узбекском поезде вызывают только жалкое подобие улыбки), под жилетку – свитер под горло, под свитер – две футболки, увы, без начеса.
Само путешествие в Аральск – жизненный опыт. Перед ним меркнет всякое прежнее знание о том, что собой являет существование людей на социальном дне. Никакая словесная эквилибристика не поможет описать этот 30часовой переезд в одной повозке с дружной семьей узбекских гастарбайтеров. Там, лежа на грязной скамье, разглядывая исподволь своих шумных соседей, прихлебывая из пиалы (в узбекских поездах нет привычных стаканов и подстаканников) обжигающе горячий и терпкий азиатский чай – кем я себя ощущал? Пожалуй, пленником каких-то воинственных и бесконечно далеких от всякой цивилизации кочевников; нате, режьте меня. Я оказался в полной изоляции и сознавал, что дальше будет хуже. В поезде, по крайней мере, есть некое подобие светского, земного, привычного порядка: расписание следования, проводники в униформе; время от времени, вальяжно, как удельные князьки, прогуливающиеся по вагонам менты и таможенники…
Впрочем, я свыкся. В конце концов, когда ты единственный русский в огромном караване странствующих узбеков, на тебя смотрят, как на странную диковину – пусть лучше живет, смешно же. Проводники позвали есть плов, расспрашивали, куда я еду; ну, точно – диковина и есть. А как объяснить? На ходу выдумал версию о том, что «на деревню к дедушке», к родственникам в Аральск.
