Рязанов Михайлович - Наказание свободой
Я сразу догадался обо всём, не вымолвив единого слова, возвратился в палатку. Всё во мне кипело от негодования.
Вскоре, согнувшись и не глядя в мою сторону, прошаркал мимо Зелинский. Он долго возился на нарах, потом спустился вниз и двинулся, как мне показалось, к бачку:
— Пить захотел. Салоед! — с ненавистью подумал я. — Мерзавец! Завтра утром я тебе устрою… показательный процесс. Пожалеешь о своей подлости.
Но не за питьём влачился Зелинский. Он подошёл ко мне, оглянулся по сторонам и ткнул под нос мне громадный кулачище. Я инстинктивно отпрянул. Он разжал пальцы. На ладони лежал небольшой заскорузлый кусок жёлтого, как лицо Комиссара, сала.
— Чепай, — прошептал он.
— Да ты что? — удивился и вознегодовал я. — Совсем чокнулся?
Видно было, как одутловатая физиономия его, и без того бледная, побелела ещё сильнее.
— Никому нэ кажи. Я тоби ещё трохи дам.
— Вот что, Зелинский, — сказал я после паузы, но всё ещё клокоча негодованием. — Утром ты сам расскажешь всем, что… сало не терялось. Понял?
— Найшлось, ага… — пролепетал Зелинский, сжал кулачище, как-то весь сгорбился, сник. И поплёлся к своему колодине-матрацу.
Как ни странно и чего я от себя не ожидал — никакой ненависти к нему я уже не испытывал. И подивился: надо же так испоганиться. Из-за какого-то шматка сала!
Шутки морскиеШутки морские бывают жестокими шутками,
Жил там рыбак с одинокою дочкой своей.
Дочка угроз от отца никогда не слыхала,
Крепко любил её старый рыбак Тимофей.
Девушка выросла стро́йна, красивая,
Море вскормило родное дитя рыбака.
Пела, смеялась, росла, словно чайка над морем,
Но и она далеко от судьбы не ушла.
Часто она уходила в открытое море,
Рыбу ловила она, не боялась глубин.
Как-то зашли к рыбаку за водою напиться
Несколько юных, среди них красавец один.
Юный красавец со взором орлиным,
Пальцы в перстнях, словно сын он купца.
Юный красавец последним из кружки напился,
Кружку взяла и остаток она допила.
Так и пошло, полюбили друг друга на море
Юный красавец и чудная дочь рыбака.
Часто он к ней пробирался в лачугу с подарками,
Трепетно ждала Катюша[64] его, молодца.
Часто они выезжали в открытое море,
Волны им пели волшебные сказки свои.
Штормы и бури их страсти порой охлаждали,
Скалы им были приютом забав и любви.
Время прошло, постарел, поседел Тимофей от обиды:
— Дочка, опомнись, твой милый — бродяга и вор.
Если сказал я тебе: «Берегись, Катерина»,
Лучше убью, но тебя не отдам на позор.
Девушка петь и смеяться совсем перестала,
Пала на личико хмурая тень.
Пальцы и губы она все себе покусала,
Словно шальная, ходила она в этот день.
Снова приехал отец очень хмурый:
— Вот и конец молодцу твоему.
В краже поймали и в драке его там убили,
Туда и дорога ему, твоему подлецу.
Девушка быстро платочек накинула
Город был близок, и вот у кафе одного
Толпы народа она там едва растолкала,
Бросилась к трупу, целует, ласкает его.
Брови суровые были нахмурены,
Кровь запеклась у него на груди.
Девушка в чёрном была вся тогда разодета,
Бросилась в море с высокой ближайшей скалы.
Урок «химии»
Опять увели пайку. Четвёртая пропажа за полмесяца. Для меня это известие — словно по голове поленом трахнули. Тому, у кого она исчезла, чего тужить — завтра утром я свою ему отдам. И весь день буду на подсосе. Хоть волком вой! Известно, какие доходы у дневального: грязь выскребай да вымывай. И нет тебе ни днём ни ночью покоя. У всех до тебя дело, всем ты обязан, никому не откажи. Другие дневальные приторговывают всякой всячиной, ухитряются на кухне подшестерить. За миску баланды или жидкой пшённой каши. Я не могу. Несмотря на то, что голодаю. Ни заработка, ни посылок из дома. А написать маме, что нуждаюсь, — рука не поднимается. И тут, как назло, хлеб воруют у работяг моей землянки, или, как её называют начальники, палатки. Поначалу работяги на меня косились. Подозревали в крысятничестве. Но после случая с салом Зелинского никто в глаза мне не заявлял, что я причастен к кражам. Кто-то, может, и продолжал — мысленно — на меня грешить. Но это их личное дело. А сегодня мне один мужик из бригады, в которой хлеб украли, такой упрёк бросил:
— Мышей не ловишь, дневальный…
Пришлось проглотить поучение. Поучать легко. А как его, сволочугу, поймаешь за руку — в палатку натолкано чуть ли не две сотни гавриков. Правда, и землянка под брезентовой крышей — вместительная. Однако сколько раз случалось, встанет ночью, до ветру, зек, вернётся, а втиснуться обратно нет никакой возможности, такая теснотища. Иной со скандалом, с дракой лезет на своё место.
Недавно одну бригаду, рекордистку, перевели в новый щитовой барак, так посвободнее стало. Спать можно уже не только на боку.
Всё бы ничего, можно перебороть трудности, да донимают эти частые пропажи. Я уж стал подозревать, не придумывают ли их, чтобы у меня пайку урвать. Вроде бы не похоже. А впрочем… Вернее всего, шкодит, причём дерзко кто-то из мелкого шакалья. Не понимают, что ли, чем рискуют. Попадись с поличным — угробят или опустят.[65]
В первый раз вытянули горбушку в прорез, располосовав брезент точно напротив подушки, под которой она была припрятана. Выходит, знали, где лежит. Может, в дырку наблюдали с внешней стороны палатки — «секли», возможно, шкодил сосед по нарам.
Следующая пропажа выглядела почти невероятной: завёрнутый в тряпицу кусок хлеба исчез из матраца, набитого соломенной прелью. И произошло это после возвращения бригад с работы. Меня в это время не было в землянке — за водой в очереди стоял. Причину моего отсутствия признали уважительной и не потребовали возмещения убытка.
В третий раз кто-то изловчился, вероятно, из тех, кто раньше в землянку ввалился. Разве за всеми усмотришь. Прозевал. За что и поплатился.
А сегодня потерпевший уверяет, что стырить пайку могли только днём. Опять свою шестьсотпятидесятиграммовку я лишь в руках подержу.
Наверное, на моём месте другой кулаками попытался бы доказать свою непричастность к пропажам. Я же не стал доводить до мордобоя. Не из-за трусости. Просто противно в склоку ввязываться, тем более драться. И без того слишком часто приходится видеть избиения, зуботычины, пинки и оплеухи. Чуть что — ррраз! И — всё. Конфликт решён. И все довольны. Даже тот, кому перепало. Будто так и надо. Удивляюсь: заехать по физиономии легче, нежели слово сказать. А доброе слово услышать — редкая удача. Быстро же люди оскотиниваются.
Мне никто не посочувствовал. Зато нашлись такие, кто злорадствовал. Правда, Леонид Романович подбодрил меня. Да хохол-западник Коля Ничепорук, баптист, свою пайку мне предложил. Безвозмездно. Чудак этот Христосик. А возможно, и сумасшедший. Его многие чокнутым считают. Недоделанным зовут. За доброту. Добрый — значит дурак. Злой — значит умный. Подлец, обманщик, приспособленец и подхалим — умеет жить. Всё здесь перевёрнуто с ног на голову.
Настроение у меня сегодня опять испорчено. В своём углу, возле входа в землянку, рядом с питьевым бачком, свёртываю козью ножку и высасываю всю! Но и курево не успокаивает. Обидно. Весь день суетишься, стараешься для них, а кто-то норовит у тебя ещё последний кусок из зубов вырвать. Узнать бы кто. И сказать прямо, глядя в глаза: «Эх, ты! А ещё человеком себя мнишь…»
Лежу и, осматривая каждого входящего, спрашиваю себя:
— Этот? Нет. Этот? Не похоже. Этот? А какое основание у тебя так думать о нём?
И так перебираю одного за другим. Нет, бесполезное это занятие. Но вот мелькнул один шустряк. Зыркает по сторонам, словно шарит. Уж очень он, этот шустрячок, энергичный, туда-сюда шныряет. Но это, конечно же, не доказательство. Возможно, такая натура активная.
Утром громко объявил:
— Мужики! Не оставляйте пайки и другую жратву. Берите с собой. Или в каптёрку сдайте. Сколько можно мне в зубарики играть? Я ведь такой же, как вы.
Кто-то заворчал, дескать, ты — дневальный, вот и сторожи, не хрен наркомовский паёк задарма получать.
Ну и должность! Выходит, ты поступил как бы в услужение другим, и они все — каждый — тобою распоряжаются. И сам себе ты уже не принадлежишь. Какая кабала! А называется лёгким трудом. Нет уж, лучше снова в бригаду. В котлован. На земельку. И чего многие рвутся в обслугу? Меня назначили дневалить без моего на то согласия. Бригадир в МСЧ всю плешь переел, чтобы меня в обслугу списали. А что ему оставалось делать, если я так основательно выдохся, как говорится, — дошёл и не мог за весь рабочий день даже полнормы выполнить. Конечно, у бугра была возможность сдать меня в штрафную бригаду. Как систематически не выполняющего норму выработки. Таких называют «филонами».[66] Но он не пошёл на такую подлость. Всё-таки хоть и бывший, но офицер. Фронтовик. А сидит по какой-то должностной статье. Короче говоря, пожалел меня дядя Саша. Недавно я снова к нему просился — не берёт. Так я с другим бугром договорился. Правда, в бригаде его почти одни хохлы. Бандеровцы. Но все они, кроме толстяка Зелинского, хорошие работяги. Не успели ещё разлениться в колгоспах. Единоличники. Хозяева. И плотничают, как заправские строители. За ними мне, разумеется, не угнаться. Но ведь и я, когда мне было лет четырнадцать, учился плотницкому делу — всё лето вкалывал на ремонте казарм. Мастер-старичок хвалил меня. За старательность. А если ещё подучусь, то уж норму-то наверняка выколочу. Это я на земляных работах быстро выматываюсь. А молоток не кувалда. Главное, чтобы бугор взял меня в свою бригаду. И тогда — чихал я на дневальство. А сейчас… Заправляя постели, я заметил — на виду — целехонькую пайку. С маленьким довесочком (для понту[67]), пришпиленным деревянным колышком. Да что они, чокнулись совсем?
