Пьер Гийота - Эшби
— Сэр, я хочу уйти. Мадам меня не любит. Ночью меня терзают.
— Как? Кто? Кто вас терзает ночью? Скажите, Эдвард. Доверьтесь мне.
— Я не могу, сэр.
— Не уходите, Эдвард. Вы знаете, я могу помочь вам получить образование. Вы мне нравитесь, но вы уж слишком нелюдимы. Мадам сама ребенок, но она вас любит.
— Сэр, этот дом — совсем не то, что о нем говорят.
— Не понимаю вас, Эдвард. Присядьте рядом со мной.
Он уселся на краешек шезлонга.
— …Вы красивый мальчик, Эдвард…
Он сильно покраснел, зарылся лицом в ладони, плечи его бархатной куртки поднялись до его огненной шевелюры.
— …Вы не знали об этом?.. Эдвард, не будьте же смешным… Скажите, вы верите в ад?
Он поднял голову и долго смотрел на меня, положив руки на колени:
— Да, сэр.
— Почему?
— Потому что я вижу его.
— Где вы его видите?
— Здесь, сэр, в этом замке.
— Вам не откажешь в смелости, Эдвард. Господин пастор поручил вам обратить нас?
Его ладони заметались по черному бархату, на лбу, затекая в глаза, заблестел пот.
— Не смейтесь надо мной, сэр. Мои братья уже достаточно поколотили меня за то, что я видел ад. Я недостаточно ясно различаю, что у меня внутри.
— Преклоняюсь перед вашей искренностью, Эдвард. Все в вас органично и естественно. Вот вы видите здесь ад, а каков же из себя дьявол?
— Я ощущаю его присутствие.
— Вы заставляете меня волноваться.
— Иногда я чувствую, как он кладет руку мне на плечо, и тогда вокруг меня расстилается пустыня.
— Когда-то, давно, я тоже это чувствовал. Все тонет в белесом тумане, очертания предметов расплываются, вас сковывает холод…
— Да, дьявол холоден…
— Снаружи задувает белый ветер, деревья, тронутые им, покрываются инеем…
— Да, да, я скольжу по жесткому насту подлеска…
— По небу плывут сгустки правильной формы… Кожаный воротник моего пальто открывается и закрывается под моим затылком, как крылья железной птицы. Я спотыкаюсь об обледеневшие плоды.
Его рука дрожала. Внутри меня проклюнулся и вырвался наружу ядовитый цветок гнусного веселья.
— Так мы с вами братья, Эдвард, мы одинаково чувствуем, мы верим в дьявола; вы ангел, это точно. Так зачем же вы пренебрегаете горничными?
Он вскочил с места. На опушке показались Друзилла и Моктир. Эдвард ушел в салон, я последовал за ним. Я положил руку ему на плечо, он повернулся ко мне вполоборота.
— Успокойтесь, — сказал я, улыбаясь, — это не лапа дьявола. Подумайте о том, что я вам сказал. Я думаю, Эдвард, мы поймем друг друга.
Он вздрогнул. Мы были — два трепетных мотылька в зале блестящих нарядов, лиц и плодов.
Друзилла впорхнула в комнату, на террасе Моктир собирал покрывала и складывал их на шезлонг.
— Ну, чем вы занимаетесь? — сказала она, приближаясь к нам. Ты утешаешь этого грубияна Эдварда? Эдвард, хотите мир?
Она протянула ему руку:
— Надулся, считает себя рабом.
— О, нет, мадам, я не считаю себя рабом.
— Так оставьте этот сумрачный вид, Эдвард, и вы будете самым красивым мальчиком в мире. Я надеюсь иметь удовольствие показать вам всю красоту этого мира. Вы мечтаете о счастье, Эдвард?
— Я мечтаю о спасении, мадам.
— Надеюсь, это не помешает вам пожать протянутую вам руку?
Он повернулся всем телом, улыбнулся, сжал руку Друзиллы в ладонях и поцеловал ее.
— Отныне вы наш союзник, — сказала она, обернувшись ко мне, — мы будем вас защищать.
Увидев, что он собирается унести покрывала, она остановила его, взяв за руку:
— Оставьте, вы много испытали сегодня. Отдохните здесь с нами.
— Но, мадам, что скажут мои товарищи?
— У вас и на этот счет противоречия?
— Мое место с ними.
— Не играйте в апостола.
— Не хочу войти в искус.
— Вы сами его ищете. Вы же мечтаете о спасении?
— Да, я сказал это, но лишь немногие способны быть счастливыми.
— Эдвард, голос ребенка заставляет вас вздрогнуть?
— Да, Мадам.
— Тогда мы — братья. Ты слышал, Ангус?
Но я отвернулся к лестнице. Июньским полднем 1937 года в Палермо, в такси, везущем нас в отель, Друзилле внезапно стало плохо. Мы возвращались из палаццо, которое нам порекомендовали наши друзья: два старика содержали там школу пения и игры на лютне и арфе. В атриуме пели дети. Два старика — белые бороды, монашеские рясы, сандалии капуцинов, довольные рожи — трескали оливки, сидя на скамье, густо запятнанной разноцветным птичьим пометом. Дети, одетые в короткие туники, пели, прислонившись к порфировым колоннам. Это был мадригал Монтеверди.
На капителях расположились голуби. Друзилла наклонилась ко мне, я почувствовал на щеке ее свежее дыхание.
— Я вижу, — прошептала она нежно, — голубей с перерезанными горлами, еще трепещущих на обуглившейся траве, я вижу руки, душащие одного за другим маленьких певчих, я вижу, как они падают один за другим подле голубей, их залитые солнцем тела, хрустя, коченеют под горящими оливами. Певцы и голуби, их горла трепещут в такт. Над ними жужжат шмели и скарабеи. Травы и цветы склоняются над обнаженными руками, из которых по капле вытекает кровь…
— Сядь, — ответил я, — мне становится страшно.
По знаку стариков из группы вышел мальчик и пошел в галерею. Некоторое время спустя он вернулся, тут же вышел другой и исчез.
Мы последовали за ним; он шел очень быстро, семеня босыми ногами по прохладным каменным плитам, прижав руки к бокам. Он привел нас во дворец и остановился, упершись в стену. Обернувшись, он прижался к стене, расставив руки и ноги.
Его иссиня-черные волосы, спадающие на гладкий перламутровый лоб правильными прядями, блестели, как вороново крыло. Он смотрел на нас; тяжелые от солнца веки трепетали над большими, влажными, как кожа улитки, черными глазами, его губы и пальцы дрожали. Мы пошли дальше одни. Анфилада небольших залов. В каждом — ребенок с лютней. Ребенок сидит на табурете. Никакой мебели. Ребенок поет. Когда мы проходим мимо, его голос слабеет, в нем слышится дрожь. Друзилла сжимает мою руку, мы возвращаемся в атриум.
Запах прогретой солнцем плоти, блики на припухших детских губах, дрожащая под каблуком смятая трава, тоска в глазах, череда взглядов. Радость убивает счастье.
На белой пустынной улице, где всех живых пожрал дракон, Друзилла обняла меня за талию…
~~~
Эдвард и Друзилла уходят по галерее. Я лежу в шезлонге. Стоит мне закрыть глаза, чтобы попытаться найти тему для мадригала, в мои мысли врывается багровая песня жаб. Прикосновение к жабам никогда не вызывало во мне отвращения. Мне даже нравилось их трогать. В детстве, в тот день, когда слуги должны были выносить столовое серебро для чистки на освещенную солнцем лужайку, я проникал в залы незадолго до их прихода с карманами и ладонями, полными жаб. Я открывал шкафы и поднимал тяжелые крышки супниц и кувшинов. Моя рука дрожала на строгом металле, сердце в груди прыгало, ноги подкашивались. Под каждую крышку я аккуратно укладывал мрачную, неподвижную, как камень, земляную жабу и убегал прочь по галерее Аполлона. Там меня ждала Друзилла, я уводил ее в комнату Венеры. Мы высовывались в окно. С каждого этажа до нас доносились веселое позвякивание посуды, скрип старой мебели, игривая перекличка слуг из окна в окно. Потом, начиная с верхних этажей, по замку расползалась тишина, слуги спускались к основанию лестницы и раскладывали на траве ларцы с посудой. Я сжимал талию Друзиллы, она повернула ко мне свое лицо, словно размытое струями воды. Серебро блестело рядом с пустыми ларцами. Первые крики рассыпались искрами. Чуть поодаль, на жаркой опушке, подняла голову мадмуазель Фулальба, ее руки заскользили по траве вокруг шезлонга, нет, вы не найдете ваши очки, любезная мадмуазель Фулальба, пока вы спали, я забросил их в бочку для полива. И при этом еще поцеловал Друзиллу над вашей рожей, лоснящейся, как прогорклое масло.
Служанки с криками разбежались, окунули свои ладони в фонтаны по четырем сторонам лужайки. Мужчины побежали следом, стараясь успокоить их тысячей тычков и беглых ласк.
Отец, с тростью наизготовку, спустился по лестнице и, задумчивый, остановился перед оскверненными фамильными реликвиями. Жабы грузно выпрыгивали из покрытых чеканкой чаш, мирно пускали слюни на соусники. Отец, увидев эту мерзость, заплакал, его трость вяло скользила по спинам земноводных. Мадмуазель Фулальба вновь уснула в своей пещи огненной…
К вящей радости Друзиллы, Эдвард остался с нами. Теперь, уже ничего не стесняясь, она посвятила его в подробности нашей минувшей жизни; она не скрывала от него даже свои уловки. К началу зимы он был приручен.
