Этери Чаландзия - Каблуки в кармане
Переезд обратно на родину был основательно подпорчен заточением на десять лет в школе-тюрьме и знакомством с русской матушкой-зимой, будь она неладна. Прошли годы, но я до сих пор не понимаю крепких сибирских молодцов-огурцов, которые в минус двадцать пять выходят из подъезда, сверкая крестом на обнаженной груди, в голом виде лезут в прорубь, а потом еще катаются в снегу, визжа от счастья. Я начинаю чахнуть сразу после солнцестояния. Если кто не помнит, оно случается в июне. Нет, я понимаю, что до зимы еще далеко и 22 числа я никак не почувствую ни сокращение светового дня, ни первые признаки подступающих жестоких морозов, но ни одна сволочь не отнимет у меня моего воображения. Еще не осыпаются под холодными и злыми ветрами листочки с заснувших деревьев, а я уже проверяю, как пережили лето мои овчинки, тулупы, капоры, шарфы, варежки и валенки. Не могу сказать, что я страшно зажиточна, но на зимние доспехи у меня всегда кое-что отложено. И валенки у меня есть. Ну, то есть были. Пока их не нашла сука-моль. Валенки погибли, а расплодившаяся тварь до сих пор победно порхает в самовольно захваченном воздушном пространстве квартиры.
Потерю валенок я оплакивала неделю. Мало того что они были белые, красивые, в черное пятнышко, как далматинец или коровка, так они еще были ровно такого комариного размера, чтобы не сваливаться с моей ноги. В остальных размерах я могла бы жить, заползая внутрь и сворачиваясь клубочком в голенище.
В тот год, оставшись без обуви, я купила шубу из натурального меха. Вот как это было возможно? До сих пор не понимаю. Ведь мало людей на свете, которые сильнее меня любят животных. Я только к некоторым кошкам отношусь с подозрением, а все остальное, даже рыба-черт и половозрелый бородавочник, вызывают у меня восхищение и умиление. Я искренне уважаю Николая Дроздова и Дэвида Аттенборо. Кормлю чем могу всех встречных-поперечных дворняжек и все равно не могу провести устойчивой параллели между лисой и шубой и коровой и сосиской. И куда только исчезает хваленое воображение!
Все попытки завязать со зверьем и переодеться в искусственный мех ни к чему не привели. Я честно ходила в синтетическом барсе, потом ползимы валялась с бронхитом, без зазрения совести отдала знакомой из Красноярска свою синтетику – она вообще начинает что-то чувствовать, только когда температура опускается ниже тридцати градусов – и на заначенные деньги купила длинный и кучерявый мех. В нем я проходила много зим, совершенно не заботясь, что выгляжу как Михалков в своем тулупе в роли сэра Баскервиля, но каждый раз, надевая шубу, мысленно обращалась с благодарностью к погибшему ради меня животному.
Однако жертва была бесполезной, потому что я все равно заболевала. Стоило морозцу сменить прóклятую многими поколениями столичную оттепель, как у меня под носом вырастала сосулька и мгновенно срезала привычная хворь. Казалось, каждый раз в положенное время я заболеваю от одного вида коричневой жижи, обогащенной ядовитыми реагентами, от сумерек, стискивающих крошечный световой день, от сквознячных помещений и транспортных коллапсов, которые парализуют город, пока с небес на землю кружится и падает такой невинный, такой невесомый, такой волшебный снег. Потом его собирают в грязные «Камазы» и везут сжигать в плавильни. Абсурдная борьба человека со снежинкой…
А зимний рацион… Это же катастрофа! Каждый раз с наступлением холодов я понимаю, что нет ничего хорошего в моей привязанности к овощам и фруктам и нелюбви к мясу. Меня можно пытать, выложив перед носом сочные азербайджанские помидоры, и в сезон сбора урожая я как саранча обрушиваюсь на родительские дачные грядки, выедая все живое и хрустящее. Мне даже сыр в греческом салате не нужен. Поэтому летом родственники снисходительно похохатывают и называют меня гусеницей, но зимой предпочитают со мной вообще не встречаться. Я крайне тяжело переживаю период стеклянных помидоров, поролоновых огурцов, генномодифицированных якобы болгарских перцев и безыдейной бледной редиски. Зимой я не могу отличить пюре из картошки от пюре из авокадо. Может, я их и летом плохо различаю, но в январе у этих и практически всех остальных продуктов обнаруживается полное отсутствие какого бы то ни было вкуса. Я жую ботву и чувствую себя космонавтом на орбите.
Я дурнею, глупею и вечно вляпываюсь в какие-то невнятные истории. А что делать, если я не в состоянии даже сдачу проверить на кассе, когда на дворе минус 15. Это летом я строчу романы и заваливаю редакции журналов многостраничными опусами. Зимой я тупею до такой степени, что часто невпопад отвечаю на элементарные вопросы. У меня обязательно высыпает какая-нибудь дрянь на лице, и я самоотверженно гоняю ее со лба на нос и обратно, потом подхватываю грипп и лежу в одиночестве, стараясь не шевелить ртом, как елка – новогодними шарами, разукрашенным герпесом. У меня линяют и редеют волосы. Крошатся ногти, мутнеет взгляд и слабеет и без того совиное зрение. Если я дотягиваю до весны, то выгляжу как ощипанный енот, переживший химическую атаку. Не случайно всю свою личную жизнь я всегда спешила устроить в недолгие месяцы приличной погоды, замуж норовила выскочить до первого снега, а потом равнодушно наблюдала за формами ужаса, расцветавшими на потрясенных лицах мужей. Их можно было понять. В прямой зависимости от роста минусовой температуры миловидная и жизнерадостная женщина превращалась в полено. Полено с герпесом.
Короткие марш-броски в теплые и даже жаркие края обычно не спасают, а только усугубляют печали. Это по дороге туда организм радостно раскрывается навстречу песку, теплу, ласковому морю и натуральному ананасу. Вернувшись обратно в грязь, тьму, тоску, мороз и слякоть, в нем словно перегорают все предохранители и батарейки и загар мгновенно превращается в герпес. А учитывая, что я аллергик по всем статьям, мне нельзя ни мед, ни лимон, ни малину, ни парацетамол, который содержится практически во всех стоящих препаратах для борьбы с инфекцией, я на долгое время погружаюсь на дно гриппозного марева, сосу лапу, скулю, брежу и покрываюсь лишаем.
Аккурат к тому моменту, когда я уже на человека не похожа и свалявшиеся в горячке волосы легче сбрить, чем распутать, наступает… что вы думаете? Правильно, Новый год!
Обычно 31 декабря родственники выносят меня из спальни, показывают гостям и даже слегка тыкают шваброй в бок, чтобы убедить общественность, что я еще жива. Затем спелёнатую мумию укладывают обратно в саркофаг и до следующего года не беспокоят. И самое большое западло, что рано утром первого января, когда это уже на фиг никому не нужно, я просыпаюсь бодрой, свежей и здоровой. Отдыхающие от встречи праздника родственники обычно не успевают этого оценить, потому что к моменту их пробуждения я заболеваю вновь. Единственное мстительное удовольствие, которое я могу себе позволить, это разыскать кастрюлю сами знаете чего. Вместе с парой недопитых бутылок очаровательно выветрившегося шампанского я стаскиваю это в укромный уголок и приканчиваю, нимало не заботясь ни об одной сволочи, так измывавшейся надо мной в канун праздника!
Но вы знаете, я держусь. Бесконечными зимними ночами я рисую солнышко на оконном стекле, покрытом сантиметровым слоем инея. Я хожу в солярий, несмотря на то что загар ложится серыми кусками, читаю оптимистическую литературу, вроде сказки о Золотом ключике, на большее моя отупевшая голова просто не способна. И верю в любовь, дружбу и в то, что когда-нибудь этот страшный снег растает, мама напечет блинов, я сожгу пижамы, в которых провалялась ползимы, – и наступит весна!!!
Я расцвету вешним цветочком и обязательно напишу какую-нибудь новую книгу!
Псевдонимы
Никогда не задумывалась о звучании собственного имени. Меня вообще в детстве многие жалели, думали, «Этери» – это кликуха такая. Потом оказалось, что Этери – это красиво, Этери Омаровна – очень красиво, а Этери Омаровна Чаландзия – красиво до такой степени, что не лезет ни в одни ворота и надо придумывать псевдоним, чтобы читатель был в состоянии запомнить или хотя бы произнести с первого раза имя автора.
Но я не собиралась так просто сдаваться. Чаландзия так Чаландзия. Еще не худший вариант. Есть вообще не имена, а набор звуков. Гудмундсдоттир, например. «Правильно, – наставляла меня мама, – вот она и назвалась Бьорк, и неизвестно, как бы сложилась ее творческая жизнь, заставь она весь мир выговаривать вот это самое… свою фамилию». Но я твердо стояла на своем. Ни шагу назад, ни пяди земли, ни одной буквы не поменяю, пусть мучаются! Кому надо – выучат!
По правде говоря, под этот пафосный шумок я тихой сапой обделывала свои делишки. Конечно, мне приходилось маскироваться, и не раз, скрывая, например, от своих работодателей «левые» заработки в конкурирующих изданиях. Потом обычно бывало стыдно и неловко, деньги проедались, а осадочек оставался, однако позже старшие товарищи открыли мне глаза на мир, и я обнаружила, что вокруг прямо-таки процветает обман, двуличие и махровая манера плодить фантомы и раздавать им звучные имена.
