Александр Кабаков - Дом моделей
Рушится на законное место Людмила также и потому еще, что Игнатьев в это время ослаб – совестно стало.
Замужем она все-таки, хоть и не нравится Игнатьеву этот Виталий, сони-грюндиг... И Тамарка тоже не чужая, дочке вот пятнадцать... Эх, беда... Ослаб Игнатьев.
А Пирогов все крушит. Дым, серой несет, воет ктото, тени мелькают – в общем, полный набор псевдолитературного пижонства, всей этой чертовщины, всего этого эпигонского как бы мистицизма. И среди безобразия этого, среди полного торжества темных сил лезут и лезут снизу вверх пироговские шмотки, выстраиваются на отведенных местах и позируют уже для рекламной съемки. Плохо дело.
Правда, и Игнатьев снова на угрызения плюнул – любовь может на все толкнуть – опять плавает в воздухе прекрасная Людмила, а сквозь перекрытие прут тем временем троянские шкафы... Тяжко длится ночь, свет не то луны, не то прожектора с соседней стройки проникает в окна, и в льдистом этом свете клубятся кошмары, мучают бедных героев. Так что появляется у автора соблазн кашлянуть, что ли, либо за плечо потрогать – разбудить, вернуть к реальной, куда более спокойной действительности. Жалко их, не чужие все-таки. Открываются полные сонных ужасов глаза, бессмысленно смотрят секунду в комнатную сизую мглу, и постепенно возвращаются люди в естественные обстоятельства.
– Том... Тома! Ты спишь?
– А?! Что?.. Фу, испугалась, даже сердце зашлось... Ну чего ты? Спи, что ты не угомонишься никак...
– Ладно, сплю.
– Людка, а Люд... Не спишь?
– Сплю. Мне снится, что я летаю.
– А мне снится, что... Ну да это чепуха. Надо им обмен предложить. Как ты думаешь, Люд?
– Я не думаю. Я сплю. Я летаю во сне...
Все. Спят. И мы довольны. Женщины должны летать во сне – от этого улучшается цвет лица. Пирогов хотя бы во сне должен натыкаться на стены – иначе он окончательно поверит, что нет ему преград. Пусть спят – утром все пойдет естественным путем.
14
Сияет над кварталом оптимистически голубое небо раннего нерабочего утра. Доброжелательно освещена дощатая хоккейная коробочка, украшенная как бы рекламными надписями, и внутри коробочки, по-летнему пыльной, сутуло бродит бело-рыжий кот... Сияние льется также и на детскую площадку, застроенную типовыми избушками на курьих ножках, деревянными крокодилами и частоколами для культурных игр детского населения, и на ряд автомобилей личного пользования, робко выстроившихся в неприметном углу, причем особенно веселые блики сверкают на давно забытом судьбою и небрежным хозяином, вросшем спущенными шинами в землю «запорожце», и на Игнатьева, вышедшего в неясном состоянии духа покурить на свежем воздухе.
Оккупируемая в более позднее время старушками скамейка сейчас полностью в распоряжении курильщика. Уже через какой-нибудь час здесь будут выноситься бескомпромиссные суждения об образе жизни и моральном облике проходящих мимо по субботним делам жителей, а пока Игнатьев использует скамейку для мирного занятия – подставляет лицо солнцу, выпуская навстречу ласковой радиации вредный никотиновый дым. Ничего не поделаешь – дурная привычка...
Смутные и неопределенные мысли Борис Семеныча крутятся, конечно, вокруг странных сновидений. Неловко ему и перед женой Тамарой, и перед соседями, и перед гостящей родней, и перед самим собой, главное, поскольку больше-то никому, понятно, сны его не известны. Неловко – что он, мальчишка какой-нибудь, чтобы во сне такую несолидную ерунду видеть? Летающая пироговская Людмила снова появляется перед его мысленным взором, и он даже встряхивает головой – тьфу, безобразие! И затягивается еще старательней обычного.
С другой стороны, ему даже приятно вспоминать дурной свой сон. Что-то такое с ним делается в последнее время, что-то его поднимает в выходной день ни свет ни заря, гонит из дому, заставляет быстрее обычного расходовать пачку привычной «Явы» – что-то, к его собственному удивлению, столь же и тревожное, сколь и сладостное – во как! И сны отсюда, и неожиданная резкость – правда, немедленно получившая достойный отпор – по отношению к жене Тамаре, и странное чувство в верхней части тела, слева, хотя никаких болезней, кроме обязательного радикулита, у Игнатьева не имеется...
С третьей же, если так можно выразиться, стороны, совсем даже и не в соседке дело – вот что интересно! То есть нравится ему соседка, чего мозги пудрить, и очень даже нравится, но... Как бы это сказать... Не совсем она...
И поскольку лично Борис Семеныч собственными силами не может сформулировать свое ощущение, как ни сдвигает морщины на, увы, немолодом уже лбу, придется ему помочь. Не может же автор его бросить в таком состоянии на произвол сюжета! Так вот, если бы речь шла о нежном юноше, склонном к чтению современных поэтов и размышлениям о своем значении для судеб человечества, мы могли бы сразу точно сказать: он томится в предчувствии любви. Любви, уже живущей в нем, но не получившей пока конкретного воплощения в доступном его взгляду внешнем мире.
Но ведь речь идет об Игнатьеве Борисе Семеновиче, чья жизнь подвигается к сорока, чья любовь к поэзии полностью исчерпывается наиболее популярными произведениями Сергея Есенина, а собственное значение для общества несомненно, поскольку проявляется в полезной работе по озеленению родного города. И, рассуждая о таком человеке, мы должны бы поостеречься с романтическими объяснениями. Тем не менее истина именно тут – Игнатьев вдруг, к сороковке, по неизвестным, но, вероятно, вполне закономерным причинам весь наполнился любовью! И она стала искать выход и, не найдя пока подходящего объекта, стала дергать и корежить своего носителя, как дергает и крутит вода толстый поливальный шланг, придавленный ногой невнимательного прохожего. И бросает бедного Игнатьева то к соседке, под внешним обаянием которой скрывается, на взгляд автора, не совсем достойная сильного чувства натура, то...
Впрочем, вот и она – легка на помине. Выходит из подъезда, вся в чем-то удивительном, сплошном и в то же время открытом, то есть ажурном, но глухом... А, черт, запутался автор в галантерейных описаниях, да ладно, в общем, издали – точно как игнатьевская дочка, хотя сама, между прочим, Борис Семенычу почти ровесница, послевоенного года. Выходит из подъезда, вежливо здоровается, улыбается милому соседу и – м-да, вот оно как поворачивается! – вступает в разговор.
Вот так. Бывают в жизни совпадения, совершенно недостоверные в искусстве – хорошо, что здесь мы жизнь описываем, а то никто не поверил бы.
Значит, сидит Игнатьев рядом со своим виденьем – он эпитет «мимолетное» не помнит, да здесь и ни к чему, а то обязательно пришлось бы написать – «и слушает приятный голос». А поскольку голос действительно от природы приятен, да еще и наполнен специальным отношением, и поскольку Игнатьев от всего происходящего несколько забалдел, то слышит он не все слова, а только отдельные фразы, даже неоконченные – будто звук в телевизоре пропадает.
– ...полностью всю сумму внесем, а теперь двухкомнатные кооперативы, знаете, с какими кухнями – чудо!.. и даже удобней... муж не знает, он был бы обязательно против... знаете, соседи, то-се... а вы мне потом позвоните, встретимся как-нибудь, обсудим все... мороженого где-нибудь поедим, ладно?.. угостите соседку мороженым?..
Ни черта не понимает Игнатьев! Слышит только, что вроде уговаривают его съехать с квартиры, которую каким-то неведомым образом собираются превратить в спальни, что ли... Какие еще спальни, ничего не поймешь! А он, значит, чтобы вступал в кооператив на чужие, вот сейчас обещанные ему деньги, и за это будет ему разрешено угостить соседку мороженым. Мороженого вдвоем поедим, вот как. Ну дела. Ничего не понимает Игнатьев, затягивается покрепче и думает. И молчит.
А приятный голос становится еще приятнее, и с ужасом уже слышит Игнатьев вовсе какую-то несуразицу – откуда она-то знать может?!
– ...а тут сны всякие мучают, правильно?.. конечно, вы же еще совсем молодой мужчина, разве уснете, когда под вами, можно сказать... ой, извините, что это я говорю... между прочим, я тоже плохо спала, всю ночь летать – разве уснешь... вы понимаете?..
Нет, ничего он не понимает. А знает только одно – если уж и сны его известны дьявольской красавице, то не миновать ему съезжать с квартиры. Бросать жилплощадь, полученную в порядке очередности от треста озеленения, ехать в какой-то неведомый кооператив, и все только потому, что горят и мерцают желтым пламенем глаза, в которые когда-то, на свое несчастье, он по-соседски заглянул. И никак не определит Игнатьев почему, но неуютно и даже страшно становится ему на скамейке рядом с предметом еще недавних его мечтаний, жарко становится под нежным утренним солнышком и душит, будто ядовитый выхлоп газонокосилки, любимая сигарета. И вдруг чудится, что это она, красавица, держит его за горло ловкими своими руками с красивыми ногтями и кольцами.
Бедный Игнатьев! Ничего он не придумал лучше, чем ответить даме следующим образом:
