Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь
Он вновь мысленно увидел фотографию своей жены на первой странице парижской газеты, с пушистыми волосами и с головой, слишком крупной для ее плеч.
Именно это, по мнению кинокритиков, и придавало ей вид юной девушки, а также то, что у нее были узкие бедра.
Неужели же Ложье обладал даром провидца или же просто был в курсе дела?
— Билетершей в кинотеатре, — сказал он, — да и то еще!..
И действительно, да и то еще, коль скоро эта работа не подходила ей по здоровью.
Можно делать попытку два, три раза…
И вдруг, когда он одиноко брел по тротуару, на который падали из освещенных витрин косые лучи света, он внезапно все понял.
Кэй делала разные попытки, и он стал ее последним шансом. Он подвернулся ей в нужный момент. Опоздай он на каких-нибудь четверть часа и не прояви должного внимания там, в сосисочной, а то и просто мог выбрать другой табурет, и тогда на его месте оказался бы какой-нибудь пьяный матрос или бог знает кто…
Он ощутил к ней прилив нежности. Это была реакция на его слабость и трусость.
Ему захотелось скорее прийти и успокоить ее, заверив, что всем этим Ложье, какие только есть, с их поверхностным и высокомерным жизненным опытом, не удастся помешать их любви.
Конечно же, он был заметно пьян. В этом он лишний раз убедился, когда, задев какого-то прохожего, снял перед ним шляпу, пытаясь извиниться.
Но зато был он искренен, а другие, все эти Ложье, этот человек с крысиной физиономией, с которым он пил первые аперитивы и который торжественно удалился с американкой, все эти люди здесь, в «Ритце», и там — у Фуке, были, по сути дела, мелкими крохоборами.
Это слово, которое вынырнуло откуда-то из глубины памяти, доставило ему огромное удовольствие, и, продолжая свой путь, он громким голосом твердил:
— Эти проклятые крохоборы…
Он злился на них.
— Крохоборы, и ничего больше. Я им покажу.
А что он им покажет? Он не знал. Да это и не имело значения.
Он им покажет…
И не нужны они ему больше, ни эти Ложье, ни эти Гурвичи — который, кстати сказать, ему даже не пожал руки, и казалось, что вообще с трудом его узнавал, — никто ему больше не нужен…
— Крохоборы!
Да и жена его не нуждалась в том, чтобы делать две или три попытки: ей достаточно было одной. Но она, однако, не удовлетворилась тем, что ей удалось урвать, и фактически использовала его, чтобы делать сейчас карьеру своему альфонсу.
Это так и есть. Когда с его помощью она поступила работать в театр, она годилась лишь на то, чтобы играть субреток, открывать дверь с неуклюжим видом и бормотать с дрожью в голосе:
— Кушать подано, госпожа графиня.
И вот она стала Мари Клэруа. Даже имя и то было придумано им! В действительности же ее зовут Тереза Бурико, отец ее торговал башмаками в маленьком городке в департаменте Юра на рыночной площади.
Он хорошо помнит тот вечер в ресторане «Еремайер» на авеню Клиши, когда они сидели вдвоем за столом, накрытым скатертью в мелкую клеточку, и с удовольствием ели омара по-американски. Он ей тогда объяснял:
— Видишь ли, Мари — это очень по-французски… Да и не только, оно вообще универсально. Из-за его банальности этим именем сейчас никого не называют, разве только служанок. И поэтому оно покажется оригинальным… Мари…
Она попросила его произнести вслух несколько раз:
— Мари…
— Ну а теперь — фамилия «клэруа… есть в ней от слова Клэр[6] и есть что-то от слова Клэрон»[7]. Есть еще…
Черт побери! К чему он об этом вспоминает? Плевать ему и на Клэруа, и на ее хахаля, который собирается сделать себе имя исключительно на том, что наставил рога ему, Комбу!
Ну а этот самодовольный и снисходительный идиот, который толковал ему о мышке, об ее тридцати двух или тридцати трех годах, о драгоценностях, которых у нее нет, и о местечке билетерши… и то, если будет протекция.
Как-то недели за две до встречи с Кэй Ложье спросил у него с уверенностью человека, который принимает себя за Господа Бога:
— Сколько времени ты сможешь продержаться, мой малыш?
— Это зависит от того, что ты имеешь в виду.
— Ежедневно идеально отутюженный костюм в прессинге[8] и безукоризненно чистое белье, достаточное количество денег на аперитивы и на такси…
— Пожалуй, пять, от силы — шесть месяцев. Когда родился мой старший сын, я оформил страховку, по которой ему должны выплатить капитал по достижении восемнадцати лет, но я могу взять ее сейчас, потеряв немного…
Ложье было плевать на его сына.
— Ну хорошо, пусть будет пять-шесть месяцев. Живи где хочешь, в какой угодно трущобе, но обзаведись хотя бы телефоном.
То же самое вроде бы говорил ему сегодня и Гурвич? Удивляет ли его такое совпадение? Ему надо было бы дождаться автобуса, что вполне было возможным в это время. Минутой больше, минутой меньше — это уже ничего не изменит, все равно будет волноваться Кэй.
Кэй…
Как по-разному звучит это слово сейчас и два-три часа тому назад, или еще раньше, утром, или в полдень, когда они обедали вдвоем, сидя друг против друга, и забавлялись, глядя на физиономию маленького еврея-портного, которому Кэй решила доставить, не говоря от кого, роскошного омара.
Они были так счастливы! Имя Кэй, как его ни произноси, приносило ему столько успокоения.
Он сказал свой адрес шоферу. Ему показалось, что небо стало совсем черным, угрожающе нависло над улицами. С хмурым видом он откинулся на сиденье. Он был сердит на Ложье и на человека, похожего на крысу, но не знал, стоит ли ему сердиться на Кэй. Вдруг, в тот самый момент, когда такси остановилось и он еще не успел принять должный вид, подготовить себя к встрече, чтобы вновь вступить в круг их любви, как он увидел ее. Она стояла с потерянным видом у края тротуара и, задыхаясь, выкрикивала:
— Наконец-то, Франсуа! Иди скорее… Моя Мишель…
Потом без всякого перехода заговорила от волнения по-немецки.
* * *Атмосфера в комнате была тяжелой, и всякий раз, как он выходил на улицу, Комбу казалось, что становилось все темнее, хотя освещение было таким же, как обычно.
Он спускался и поднимался три раза. В третий раз вернулся около полуночи. С его пальто стекала вода. Лицо было холодным и влажным, потому что на улице вдруг хлынул проливной дождь.
Разговор о телефоне, об этом злополучном телефоне, преследовал его сегодня весь день. Даже Кэй и та сказала в сердцах, ибо не могла в этих обстоятельствах владеть собой:
— Как же так получилось, что у тебя нет телефона?
Энрико собственной персоной заявился к вечеру и принес телеграмму. Еще одно совпадение, ибо он пришел примерно в то самое время, когда Комб входил в бар «Ритца», испытывая чувство вины. Если бы только он вернулся сразу же, как обещал…
Он не ревновал на этот раз. А может быть, все же Кэй плакала у него на плече и он рассыпался в утешениях?
И другое совпадение. Накануне, когда они ходили за покупками по кварталу, Кэй вдруг сказала:
— Надо было бы, вероятно, оставить мой новый адрес на почте. Я, конечно, не могу сказать, что у меня большая переписка, но понимаешь…
Дело в том, что она все время пыталась не давать ему повода для малейшего укола ревности.
— И я должна была бы дать его и Энрико. Если письма придут по адресу Джесси…
— А почему бы тебе ему не позвонить?
Им тогда и в голову не могло прийти, что это сыграет такую важную роль. Они вошли в кафе, как тогда, в прошлый раз. Он увидел, что она начала разговор. Губы ее шевелились, но слов не было слышно.
И он совсем не ревновал.
А Энрико на следующий день пришел забирать свои вещи из спальни Джесси. Он обнаружил почту для нее и для Кэй. Была там также и телеграмма для Кэй, принесенная за сутки до того.
Поскольку телеграмма пришла из Мексики, то он решил сам занести ее Кэй. Он застал ее в комнате, она готовила ужин и была в халате бледно-голубого цвета, делающим ее похожей на молодоженку.
«Мишель тяжело больна Мексике — тчк — Можете, если нужно, получить деньги поездки коммерческом и промышленном банке. Ларски».
Он не просил ее приехать, предоставляя ей свободу действий. Предвидя, что у нее может не оказаться денег, он холодно, но корректно сделал все необходимое.
— Я даже не знала, что он привез девочку в Мексику. В последнем письме, которое я получила четыре месяца тому назад…
— В последнем письме от кого?
— От дочери. Она, как видишь, пишет мне нечасто! Я подозреваю, что ей запрещают и она пишет тайком, хотя и не признается в этом. Ее последнее письмо пришло из Венгрии, и она мне ничего не писала о возможной поездке. Что же с ней? Легкие у нее, в отличие от меня, крепкие. Мы ее показывали в детстве самым крупным профессорам. Франсуа, а вдруг это несчастный случай, а?
