Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2005)
Бросить бы все и броситься под машину!
ДУЧЕ И ЕГО БЕСТИИ
На днях в Калининграде убили негра.
Я хочу понять и не могу: кто они, убийцы с прутьями? Откуда они? Кто послал их?
Недавно при поддержке властей возникло новое движение. “И души, и бестии”. Я пошел к ним.
Офис сторожила миловидная девочка. Она курила и сбивала пепел в необычную пепельницу. В виде черного сапога.
Я спросил:
— И нравится вам тут?
— Фашисты. Чего хорошего!
— Кто фашисты?
— Мой шеф. Люди эти.
— Расскажи про себя.
— Я из простой среды, из провинции, приехала в Москву. Меня заманили, долго насиловали. Когда родила, мерзавец пристроил сюда. А ночами — рыдаю!
Возник ее шеф — в костюмчике. Дуче? Да, дуче.
— Кто вы такие?
— Про убийства в электричках слыхал? Убить — главное. “Убивать, а не читать!” — это наш девиз.
Тем временем в штаб завалилась толпа.
— Я — фриц! — хвастал камуфлированный подросток. — А мои сапоги из кожи нигера.
Они разлили горькую. Перетащили со стола на диван пепельницу. Черный сапожок.
Я взглянул на их ноги.
На ногах у них чернели сапоги.
Неужели эти сапоги тачают в Кремле?
Борис Ферзь.
ПИСЬМО СЕБЕ
Правильнее бутылки собирать. Взял бутылку, вытряхнул остатки. Чисто-чисто. И не надо больше внутренней ломки: имею ли я право? Не совершаю ли измену тут, где роженицы орут, вываливая новое мясо, тысячи рычат от рака (грудей, легких, крови, кожи), и все врут-врут-завираются: попы про Троицу, вожди про грядущее, писатели про надежду.
Мало ли, не догоняю, а кому-то что-то известно такое. Может, друзей не хватает? Но где хоть один? Хоть один! Если не замечать обывателей, помешанных на доброй погодке и купюрах, прочие — что? Из самых любопытных — одержимцы, у каждого в глазу своя кривда, свой осколок громадного зеркала, или хлюпкие культурные растения, влюбленные в оранжерейки, обороняющие их воспаленными колючками… А ШИРОТА где? Чтобы не мещанство, не маньячество, не штамп, а широта…
Почему мне враг тот, кто плохо отозвался о Худякове? Кто он мне, Худяков этот? Почему мне должен нравиться тот, кому Худяков люб? Рассуждения позднего подростка. Тем и горд! Ибо лучше подростка — минерал. Или Прокруст Прокрустович Рвач, голубоглазый, красиво одетый, что гуляет с сигарой по приморскому проспекту. Этот вымышленный Рвач, которого я не видывал, ближе мне, чем А. Худяков — наверняка!
Даже крестик сорвал. Но навек заражен высокомерием. И в зрачках каннибальское мерцание: “Вдруг Боженька увидит? Все же чудеса есть, иконки текут, благоухая, тю-тю…”
Для меня один смысл в газете — как карусель бешеная, чтобы крутануло — и икота в горле застрянет, вихрь ударит в нос, и зависну головой вниз. И крутанет!
До предела набить голову газетным вздором, по приказам поспешать. Надо К. себя изводить, терпеть его, прилипалу, срамясь.
Не до жиру, не до тряского холодца совести. Буду врать.
Надо меньше думать. Голову погружу в дребедень — музыка ритмичная, снег чистят, некто глубоко заржал, ложка о тарелку, газетой обмахнусь.
Хорошо долго воды не пить, томиться. Недосыпать. Мерзнуть. Славно морозом мориться, душа смерзается. И мысли твердые. Летишь с работы, обмораживаясь, и вечерняя луна летит, как снежок-свежак с отпечатками лепивших пальцев. Но только в тепло войду, сяду, маленечко расслаблюсь — тоска смертная, такое шоколадное таянье, Крым цветет, что хоть раму оконную рвани — и по пояс вон, вылизывая луну-злодейку, локти окунув в карниза снег.
Что исцелит, если не луна и газета? Любовь? Да, влюбиться — это команда. Команда? Приказываю.
Все же меняюсь.
Кровавым пот…
ПОТАНЦУЕМ?
Звонил мобильный.
От неожиданности Андрей припал ладонями к экрану, накрывая слова.
— Монитор не саль! — засек старший сотрудник. — Порнуха? Ща делом нагрузим.
— Я дело делаю, — зарубил документ.
“СОХРАНИТЬ?”
“НЕТ”.
Приложил трубку к уху:
— Алло.
— Андрей?
— Я.
— Встретимся?
— Зачем?
— Зачем? Ребенок, что ли? Погуляем. Вечерком...
— С вами?
— Потанцуем…
— Как?
— Под сапогом-то! А, тварь? Сапоги мне поцелуешь?
— Вы угрожаете? — вымолвил, леденея гортанью. — Молодой человек…
— Ты, мудак сраный, дозалупался! Мы ж тебя обломаем, сучара!
Разъединилось. Номер определился. Центр города.
А вдруг “И души, и бестии”?
Да, “И души, и бестии”! Они! Это их цифры!
Андрей отвел трубу. Держал не опуская.
— Угрожают.
Старший сотрудник, насвистывая, копошился в папке.
— Не бери в голову… Саныч! — завопил он, заметив ответсека, мелькнувшего в коридоре.
Выбежал. Сидевший здесь же другой сотрудник и не шевельнулся, влипнув в Интернет, где в разделе “zoo” розовели порнопоросята.
Андрей, опустошенный, тоже стал искать порно.
ЛЕСТНИЦА
С работы он освободился ближе к полуночи, попал на последний поезд метро.
Пространство у “Пионерской” темнело. Не горели окна, фонари, ларек, вбитый во дворе, не играл гирляндами.
Электричество отключили и даже луну замазали. Небесный шар был весь под скоплением туч. Лишь метро, питаясь подземными токами, округло сияло над мерзлой землей, поддразнивая луну.
Снежная аллея, деревца-мочалки, снег всхрустывал, как может хрустеть осиротевший снег, оставленный на волю ветра волн… Собаки давали голоса за спиной — произвольничая, словно степные.
Андрюша подбрел к дому-башне, к бледному монументу, заманчивому особой могильной страстью.
“Почему вырубили свет? — Мысль остановила его. — Может, это специально, чтобы легче — напасть”. Худяков вспомнил прочитанную где-то историю: целый район Нью-Йорка был вырублен, а потом нашли труп свидетельницы убийства Кеннеди…
А может, я правда задел интересы Кремля?
Метельный залп подскочил сбоку, залепил ухо, и, окрыленный, юноша шагнул.
Подъездная дверь открыта и придавлена доской.
Андрей поднялся теменью до лифта. Нажал слабо белеющую таблетку кнопки. Легкий щелчок, от которого на сердце стало еще глуше.
Побежал по лестнице. Сжимая кулаки. Не считая этажи. Если будет засада — лучше не углядеть. Все равно ничего не исправишь. Шаровая молния удара. Или удавка сзади. Но только не шепоток, не шорох…
Там, где квартиры, — хоть глаз выколи. Черные пещеры-проемы, в которых (на каком этаже?) его дежурят убийцы. Посветлее у подоконников, светлостью — серой, недоброй, пророческой…
Он пробегал, косясь в замызганное окно, и кидался с головой в чернь. Выбился из сил.
Идти медленно — самое жуткое. Он не мог шествовать степенно. Мог красться. “Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешного!” Мерцающая, как и его пульс, молитовка. Вместо чирканья спичкой или высекания зажигалки. Андрей подымался на цыпочках, так что слышен был ветер за окнами.
И теперь-то понимал: убийцы ждут там, на этаже № 12, у дверей его № 96 квартиры.
Отсеченный от жизни, он прошел свою квартиру. Уткнувшись в решетку чердака, вернулся. Нашарил родную дверь. Извлек ключ, сжимая в липком кулаке, дабы изменнически не зазвенел. Стал оглаживать дверь, отыскивая замок. Страх дал удачу. Мгновенное слепое попадание.
Он повернул ключ с таким чувством, что за минуту отыскал иголку в стогу сена и даже продел сквозь игольное ушко сухую травинку.
Озверело закрылся. Сел на пол. Так он и сидел, приноравливаясь ко мраку.
И вдруг: а зачем я забоялся?
Один-одинешенек взошел на эшафот. И старая МЫСЛЬ, застарелая, но самая главная, опять заворочалась в голове. Встал, снял шубу, снял ботинки. Щелкнул включателем. Без толку.
Щелкал туда-обратно. Звук веселил. Какая комедия! Послушай, эти палачи — тот же самый весело чирикающий выключатель… Их угрозы — пустяк. Что бы они сделали? Отметелили? За окном мело. Он задернул штору. Разделся. Постель была снежно холодна. Что бы они сделали? Ну убили бы. И что? Был бы тот же темный дом, только совсем темный, без просветов на лестнице.
