Александр Проханов - Шестьсот лет после битвы
Облачился в брезентовую робу, в солдатские кирзовые сапоги. Нахлобучил выгоревшую, доставшуюся от приятеля пилотку. Прихватил котелок, рюкзак и уехал в леса.
Он сидел на берегу лесного круглого озера, недвижного и зеркального, окруженного мягкими сосняками. В прозрачной воде голубело тихое небо. Не двигалось белое облако. Это облако своей округлой мягкостью, нежным дышащим светом напоминало ему бабушку. Бабушка, превратившись в облако, прилетела и смотрит бледными голубыми глазами. Любит его. Никуда не исчезла. Все эти годы была где-то рядом. Охраняла, молилась за него, отводила беду. И вот теперь появилась. Возникла в небесном облачке. Он дорожил долгожданным свиданием. «Бабушка, как хорошо!» — повторял он чуть слышно.
Он бродил под солнечными прозрачными соснами. На влажной бестравой земле в серебристых иглах качались цветы сон-травы. Синие колокола с желтыми сердцевинами дрожали, мерцали.
Он вставал на колени, склонялся к ним. Ложился на теплую землю среди синих цветов. Приближал к ним губы, вдыхал ароматы. В теплом ветре, в синих цветах начинало звучать чье-то имя, возникало девичье лицо, давнишнее, позабытое, исчезнувшее вместе с детством. Когда-то за старым сараем среди лопухов и крапивы он пришел на первое в жизни свидание. Она ждала его — голубое платье, стеклянные бусы, коса на плече. Он вдруг вспомнил о ней теперь, через множество лет, в своем одиночестве. Почти позабыл ее имя. Где-то живет, стареет, растит детей, не вспоминает о нем никогда. «Любушка, милая!» — повторял он чуть слышно, целуя цветок.
Он рубил сушняк, разводил под котелком огонь. Кидал в кипяток щепотки чая. Вода клокотала, переливалась в пламя. Угли дергались бледным жаром. Он наслаждался, пропитывался дымом. Вынимал из костра сучок с дымящейся огненной точкой. И было в этом маленьком бурном костре нечто от человека. Припомнил вдруг старинного дружка, забияку, стрелка из рогатки. Залезали на высокий кедр, сбрасывали тяжелые зеленые шишки. Пекли их в костре, вытапливая смолу. Шишки накалялись, растворяли свои малиновые душистые недра, и орехи, каленые, горячие, обжигали губы. Теперь, у лесного костра, он припомнил старинного друга с благодарностью и печалью. «Витька, эй, Витька!» — звал он тихонько.
Подстелив брезентовую куртку, лежал у озерной воды. Две белые чайки, перенырнув верхушки сосен, летали бесшумно, почти касаясь друг друга длинными крыльями. Зажигали на воде блестки, расходящиеся негаснущие круги. Эти чайки были его мать и отец, молодые, счастливые, до той угрюмой поры, когда отца сгубило вино и он почернел и сгинул, как кинутая на огонь бумага, а мать, изведенная в трудах и болезнях, превратилась в старуху. Нет, оба они были молодые, нарядные, кружились в вальсе на какой-то соседской вечеринке, обнимали друг друга, и он, мальчишка, запомнил — рубаха отца была подпоясана наборным цветным ремешком. Теперь он смотрел в голубоватую пустоту над озером, где только что кружились две чайки. Улетели, а к берегу все шло, приближалось стеклянное негаснущее кольцо. «Мама… Папа…» — сладко выговаривали губы.
Все они нашли его у тихого озера, напоминали: «Вот ты откуда!.. Ты наш!.. Ты от нас!..» И он соглашался, — все эти годы они были с ним, одаряли его и хранили. Если ждет его торжество и победа, это и их торжество. «Вектор», устремивший свое острие в распахнутый мир индустрии, зарождался в лесном уральском поселке, среди любимых и близких.
Вечером, перед тем как уснуть, забраться в шалаш — состроил его наподобие уральских лесных балаганов, — он наблюдал явление. На сухую сосну, на корявые старые ветки садились легкокрылые прозрачные твари. Прилетали из неба несметной невесомой толпой. Толклись в теплом воздухе, мерцали, слабо шелестели. Оседали на дерево, покрывая его шевелящимся слоем. Фотиев смотрел на их сонмы. Крохотное, прозрачное, наполненное зеленоватой каплей тельце. Мохнатые нежные усики. Бесцветные слюдяные крыльца. Существо приближалось к ветке, выбирало пустое, не занятое другими пространство. Точно усаживалось, сливалось с пульсирующим шевелящимся скопищем.
Это зрелище поразило его. Малые, отдельно живущие организмы складывались в целостную огромную жизнь. И эта новая, собранная по каплям жизнь имела очертания дерева.
Он смотрел на летучее воинство, и ему казалось, он присутствует при чудесном явлении из космоса. Видит прилет на Землю инопланетной жизни. Каждая заключенная в прозрачную оболочку капелька — отдельная молекула инопланетного разума. Распыленный на отдельные частицы, пролетев через миры и пространства, он соединяется воедино. Вылетали из зари, достигали старого дерева, сбрасывали ненужные, израсходованные в полете крыльца, соединялись с другими. Шел монтаж, сотворение разума. Воздвижение живого, доставленного по частям интеллекта. И этот интеллект уже начинал познавать Фотиева; его мысли, его идеи и чувства уже захвачены полем иного сознания. Оно, явившееся, начинает свое познание Земли с него, Фотиева. Он — первый для этого разума земной образец.
Эта мысль показалась ему увлекательной. Он смотрел, как в темнеющем воздухе летят невесомые твари, десантируют на старое дерево. Улыбнулся, подумав, как станет об этом рассказывать знакомому врачу из райбольницы и тот оценит его остроумие.
Ночью в шалаше, среди лесных дуновений и шорохов, его сны напоминали скольжение — не в пространстве и времени, а в нарастающем чувстве блаженства, которое подымалось, возносило его и, не достигнув вершины, кончилось пробуждением. Продолжалось наяву, наполняло его бодростью, влекло наружу.
Он вышел из шалаша на берег. Небо над ним раскрылось множеством звезд, неярких, неблестящих, одетых прозрачным туманом. Туманное сияние, размывавшее звезды, ниспадало к земле из бесконечно удаленного центра, словно струилось невесомое дыхание. Касалось земли, входило в нее, распускалось дышащей жизнью. Он чувствовал лицом, губами, открытой грудью встречу с этой небесной энергией. Подымался на цыпочки, стремился туда, в бесконечный центр, откуда излетали потоки. Ему казалось, он слышит в них чудесную весть — о возможности счастья, земного цветения, избавления от бед и напастей. Его душа, выбравшая путь совершенства, ошибаясь, сбиваясь с пути, впадая в заблуждение, в тьму, стремилась в это цветение, открывалась ему.
Пережив минуту восторга, он успокоился. Подумал, что и об этом расскажет врачу: он только что видел, как из космоса по сверхдальней космической связи шла на Землю энергия. Живой интеллект, угнездившийся на старой сосне, принял этот сигнал, стал действовать, выполняя программу из космоса. И эта программа была не во зло Земле, а во благо.
Мысль о «Векторе», уже смонтированном, после малой команды начавшем свое врастание в жизнь, — эта мысль была созвучна предшествовавшей. С ней и вернулся в шалаш. Вытянулся на ветках. Быстро, счастливо заснул.
Второе его пробуждение было на рассвете, вызванное стремительной, набегавшей в сновидении паникой. Очнулся, чувствуя гулкую пустоту в груди, с остановившимся на мгновение сердцем. Вылез из шалаша. Утреннее серое небо. Бесцветное круглое озеро. И сквозь небо, перечеркивая его, — тонкие нити, розовые от зари. От вида этих несущихся нитей, розовых, выдранных из неба волокон, тревога его усилилась.
Приблизился к берегу, к засохшему дереву, унизанному прозрачными тварями. И увидел: в живой стеклянной массе, облепившей ветки, происходит смятение. Словно в нее вонзались больные вихри, вырывали клубки и сгустки, несли их прочь, в одну сторону. Бесчисленные насекомые, охваченные бесшумным ужасом, покидали свои насесты. Вытягивались в мерцающие слюдяные потоки. Летели над озером вдоль отраженных красных нитей по силовым, прочерченным в небе линиям. Этот безмолвный ужас, поразивший крылатый планктон, разрушивший его недавнее единство, гармонию, передался и Фотиеву. Он протянул ладонь в слюдяное мерцание. Почувствовал множество едва ощутимых толчков-столкновений с тельцами и крыльями. Рука его оделась шевелящейся стеклянной перчаткой. Он извлек ее из потока, и она обнажилась. Насекомые улетали. Дерево опустело. Голо и сухо чернело у бледной воды.
Весь день он не находил себе места. Не покидали тоска и тревога. Все было неуютно, ненужно. Вчерашние цветы, облака, озерная вода не радовали, а причиняли страдание. На все легла сумрачная незримая тень. Казалось, все так же светило солнце, голубело небо, блестела влага, но все было словно посыпано пеплом. Он чувствовал, бесшумно распадаются молекулы воздуха, и прозрачные зеленые клетки растений, и его собственные кровяные тельца, звенящие, дробящиеся, погибающие в его теле. Это было страдание, но не физическое, а душевное. Страдало само пространство, сама мысль, и ему вдруг показалось, что он сходит с ума.
Так было однажды в детстве, такое же беспричинное беспокойство, охватившее весь мир вокруг. Дуновение беды исходило от домов, палисадников, от желтых осенних цветов, занавесочек на окнах бараков, от гранитных круч за поселком, человеческих лиц, автомобильных следов на дороге. К вечеру прибежали в поселок два потных орущих мужика. Проорали у них под окнами, что отец разбился. Напился пьяный и свалился на бульдозере с кручи. Рыжий откос, смятое железо бульдозера и недвижное кровавое тряпье, белая, с синими ногтями рука.
