Аласдер Грей - Бедные-несчастные
Толпа, что собралась вокруг рулетки, Лишь издали изысканной казалась. Конечно, были там и богачи В роскошных шелковых жилетах, фраках И дамы в низко вырезанных платьях. Там были люди среднего достатка, Рантье, священники и коммерсанты, Опрятные, серьезные донельзя, Иные с женами. А бедняков Сперва не различала я (конечно, Людей в лохмотьях не пускачи в зал). Но, приглядевшись, стала замечать Где латку, где залоснившийся ворот И наглухо застегнутый, чтоб скрыть Несвежее белье. Кто побогаче, Клал золото, кредитные билеты; Попроще люди клали серебро, А перед этим думали подолгу; Беднейшие на стол кидали мелочь И бледные, с горящими глазами, Как Парень мой, смотрели на игру. Быстрее всех с деньгами управлялись Богатые, и нищие, и те, Кто превращался из одних в другие; Все ж, будь он голь, богач иль середина — Ошеломлен, неистов, позабавлен — Будь молод, стар или в расцвете лет — Француз, испанец, немец или русский, — Будь даже англичанин (эти редко Играли, лишь смотрели свысока) — Любой из них был словно тронут порчей. Я поняла, в чем дело, но не раньше, Чем совершилось то, что совершилось.
Крутящееся колесо и шарик Размалывали что-то в игроках И зрителях, и был этот размол Им в радость, потому что чем ценней
Для них уничтожаемое было,
Тем ненавистней и в себе, и в прочих.
Что это за сокровище, позднее
Мне умный человек растолковал.
Душой священник его кличет, нищий —
Деньгами, немец — волей, а поэт —
Любовью. Он это нарек свободой,
Которая рождает угрызенья
За то, что сам ты сделал. Костью в горле
Она мужчинам, вот они ее
И жаждут истребить. Я не мужчина.
Тот зал мне показался римским цирком,
Где не тела калечили, а разум,
И вся эта толпа пришла смотреть,
Как разум, что постичь способен вечность,
Пришпиливают к шарику из кости.
Несчастный Парень начал делать ставки.
Другие красное чередовали
Все время с черным и меняли клетки.
Но Парень ставил только на одну,
«Зеро», начав с единственной монеты.
Ее он проиграл, за нею две,
Потом четыре, восемь и шестнадцать,
Потом поставил тридцать две. Крупье
Лопаточкой двенадцать отодвинул —
Не больше двадцати. Пожав плечами,
Он лишнее забрал. Пустили шарик,
Он выиграл. Ему досталось много.
Все эти стопки золотых монет
Ему вручили в голубой бумаге.
Он обратил ко мне счастливый взгляд —
Впервые после нашего побега.
«Ну, Белл, — он прошептал, — суди сама,
Довольно ль в этой голове ума!»
До слез мне стало жалко бедолагу,
И не почувствовала я, как сильно
Ему меня хотелось изумить.
Сказать мне надо было: «Бесподобен
Ты, Данкан, бът! Как чувств я не лишилась!
Отпразднуем победу в ресторане».
Сказала я, увы, совсем другое:
«О Данкан, забери меня отсюда!
Пойдем в бильярдную — там все же меткость
Особая нужна, там так красиво
Катаются шары по ровной ткани».
Он сделался из бледного багровым.
«Так, значит, мой успех тебе противен?
Рулетку, значит, ненавидишь? Знай же,
Что ненавижу я и презираю
Ее не меньше! Но сейчас сыграю
И БРОШУ В ДРОЖЬ ХОЗЯЕВ ЭТОЙ ЛАВКИ
И ДУРАЛЕЕВ, ДЕЛАЮЩИХ СТАВКИ!»
Он встал, к другому ринулся столу И начал сызнова. Хотела я Одна в отель вернуться, но не знала, Ни как туда проехать, ни названье. Сон на ногах сыграл со мною шутку — Мне было невдомек, где нахожусь я. Я у стены сидела на диване, Покуда шел он от стола к столу,
Выигрывая всюду. Люд за ним.
Гул, гомон, ропот, восклицанья «Браво!»,
Рев, суматоха, светопреставленье!
Хвалили игроки его отвагу,
А дамы в низко вырезанных платьях
Бросали взгляды, значившие: «Милый,
Возьми меня, опаръ меня скорей».
Один еврей там слезы лил ручьями
И Парня умолял уйти, покуда
Не отвернулось счастье. Он играл,
Пока не стали на ночь закрывать.
Сложить все деньги — вот была работка!
А Парринга несчастного тем часом
Обхаживали все, кроме меня.
Вдруг рядом кто-то, кашлянув, сказал:
«Мадам, вы мне позволите два слова?» —
И, повернувшись динь-динъ-динь о Бог!
К обеду колокол! Я извелась
Изголодалась изошла слюной
Измучилась, тоскуя по борщу,
Свекольному прекраснейшему супу.
Все ж, стихотворный опыт повторив мой,
Заканчиваю снова запись рифмой.
Больше не буду сочинять по-шекспировски. Это замедляет дело, особенно теперь, когда я стараюсь выписывать слова полностью, как все люди. Новый теплый день в Одессе. Небо — одно высокое ровное-ровное светло-серое облако, которое даже не застилает горизонта. Раскрыв на коленях мой маленький письменный несессер, я сижу на верхней ступеньке громадной лестницы, спускающейся к гавани. Она такая широкая, что по ней может промаршировать целая армия, и очень напоминает лестницу, ведущую в Западный парк, — ту, что рядом с нашим домом*. Бог. Здесь тоже гуляет разная публика, но если бы в Глазго я уселась прямо на ступеньку писать письмо, многие посмотрели бы на меня гневно или изумленно, а если бы я вдобавок была бедно одета, полиция прогнала бы меня прочь. Русские же либо не обращают на меня никакого внимания, либо приветливо мне улыбаются. Из всех стран, где я была, больше всего мне подходят США и Россия. С незнакомыми людьми тут разговаривают дружелюбнее и не так официально. Может быть, дело в том, что у них, как у меня, очень мало прошлого? Человек, с которым я подружилась в игорном доме и который говорил мне о рулетке, свободе и душе, — русский. Он сказал, что Россия — такая оке молодая страна, как США, потому что нация и ее литература —ровесницы.
— Наша литература началась с Пушкина, который был современником вашего Вальтера Скотта, — объяснил он. — До Пушкина русские не были настоящей нацией и жили не в своей стране, а в некой административной единице. Наша аристократия изъяснялась по-французски, наше чиновничество состояло из пруссаков, а истинных русских — то есть крестьян — презирали и власти, и чиновничество. Потом явился Пушкин, который услышал народные сказки от своей няни, простой крестьянки. Его стихи и проза наделили нас гордостью за свой язык и сознанием нашего трагического прошлого, диковинного настоящего и неведомого будущего. Он сделал Россию состоянием души, вызвал ее к жизни. После него у нас был Гоголь, равный вашему Диккенсу, у нас есть Тургенев, который выше, чем ваша Джордж Элиот, и Толстой, равный вашему Шекспиру. Но Шекспир-то у вас был за века до Вальтера Скотта.
С тех пор как мисс Мактавиш сбежала от моих объятий в Сан-Франциско, я не слышала столько писательских фамилий, втиснутых в одну фразу, и ведь никого из них я не читала! Чтобы он не счел Белл Бакстер полной невеждой, я сказала, что до Скотта жил великий шотландский поэт Берне, а Шекспир, Диккенс и прочие были англичане; однако он не смог понять разницу между Шотландией и Англией, хотя в других вопросах он очень проницателен. Я также сказала, что большинство считает романы и стихи досужими безделками — не слишком ли серьезно он к ним относится?
— Люди, которым безразличны предания и песни своего народа, — ответил он, — это люди без прошлого, без памяти, это полулюди.
Вообрази, что я в этот миг почувствовала! Но может быть, я, как Россия, теперь наверстываю упущенное время.
Это бьт тот самый незнакомец, который заговорил со мной в игорном доме, когда вокруг Парня гудела толпа. Это маленький опрятный человек вроде Свечки, но (не могу объяснить точнее) более смиренный, чем Свечка, и в то же время более гордый. По его одежде я понят, что он беден, по лицу — что умен. Я почувствовала, что он милый человек, хоть, может быть, и не такой паркий, и обрадовалась. После разговора с полицией в Лондоне ко мне никто, кроме Парринга, не обращался. Я сказала:
— Ваш вид внушает интерес! О чем вы хотите со мной говорить?
Он просветлел и, как мне показалось, в свой черед удивился. Он спросил:
— Вы, должно быть, знатная дама — дочь английского лорда или барона?
— Нет. Почему вы так думаете?
— Вы говорите, как говорят знатные дамы в России. Они тоже сразу выкладывают, что думают, не глядя на условности. Раз вы такая, я сразу перейду к делу и не буду представляться — скажу только, что я закоренелый игрок, человек весьма незначительный, и хочу дать вам совет, который не будет стоить мне ни гроша, но вас, быть может, спасет от ужасного краха.
Интригующе. Я сказала:
— Продолжайте.
— Этот англичанин, которому так везет, он ведь ваш… — Он скосил взгляд на мою левую руку в поисках обручального кольца. Я ответила:
— Мы пара.
Я слегка ввела его в заблуждение, потому что в большинстве своем люди считают, что пара — это и есть муж и жена, но мне не хотелось пускаться в сложные объяснения. Он спросил:
— Ваш муж: никогда прежде не играл в рулетку?
— Никогда.
— Вот почему он играет по такой строгой системе. Эта система — самая очевидная на свете, любой думающий игрок открывает ее, едва начав делать ставки, и в тот же день отбрасывает. Но сегодня вашего мужа преследует неимоверная удача — или неудача, смотря по дальнейшему. Ход игры волею чистого случая вновь и вновь укладывается в его детскую систему! Поразительно! Такое происходит крайне редко, а когда происходит, то обычно с новичком, который (простите меня, обыкновенной англичанке я не мог бы этого сказать) очень сильно влюблен и поэтому ведет себя самоувереннее или отчаяннее прочих. Да, любовь и деньги раз в жизни могут соединиться и поманить нас. Подобное случилось и со мной. Я выиграл состояние, но потерял любимую, а потом, разумеется, и состояние тоже, ибо лихорадка азарта вошла в мою кровь. В итоге я стал тем, кто я есть, — пропащим существом, неудачником. Если вы не уговорите мужа уехать из этого дьявольского городишка, он завтра снова придет в игорный дом, спустит то, что выиграл, и потеряет все остачьное в попытке отыграться. Доходы муниципалитета зависят исключительно от игорных домов, и поэтому здешние банки располагают самыми современными средствами для быстрого превращения собственности в наличные деньги на совершенно грабительских условиях. На моих глазах одна графиня — женщина под восемьдесят, но сохранившая здравый смысл и остроту ума, — на моих глазах она попалась на удочку первоначального везенья и опомнилась, лишь проиграв все, кроме разве что жизней своих слуг.
