Александр Кабаков - Очень сильный пол (сборник)
Она тихонько высвободилась, выпрямилась, устроила его голову у себя на плече, огляделась. В самолете многие спали – регистрация на этот ранний рейс закончилась в восемь и вылетели удивительно точно, по расписанию.
Если самолет разобьется, это будет ужасно, подумала она, обнаружится, что мы летели вместе.
Он проснулся, поднял голову, посмотрел ей близко в глаза сладким, счастливым взглядом.
Если сейчас самолет разобьется, сказал он хрипловато со сна, это будет прекрасно. Можно будет считать, что мы вместе прожили жизнь и умерли в один день. Знаешь, сказал он, они жили долго и счастливо и умерли в один день, так заканчиваются сказки.
Но мы жили недолго, сказала она.
Он положил руку на ее живот и почувствовал, как под его рукой дернулось и напряглось живое, что-то задвигалось, пошло тепло. Он начал яростно прорываться через одежку. Что ты делаешь, сказала она, увидят. Не увидят, сказал он. Рука, придавленная поясом ее юбки, неловко вывернулась, но он продолжал рваться, продираться к ней. Это все уже было, прошла как бы титрами мысль, банальное ощущение повтора, посещающее часто. Но, скользнув, мысль тут же размылась, сгинула, и он все выворачивал руку, и наконец достиг, дотянулся.
Ты совсем другой, сказала она, ты сейчас думаешь о любви, а я – о жизни. Я тоже подумала о катастрофе, но испугалась огласки, а ты… Ты – только о любви. Ты смелый, чистый мальчик, я люблю тебя. Они уже не видели и не помнили ничего. Самолет, к счастью, спал, но даже если бы все проснулись, и глазели на них, и могли расслышать каждое их слово и дыхание, даже если бы их вывели на площадь и транслировали их стоны для сотен тысяч желающих, даже если бы позор уже наступил и жизнь потом стала бы невозможной – ничто не могло остановить их.
Не так, сказала она, ниже. И осторожней, не сделай больно, иначе все пропало. Так… О Господи, что же ты делаешь! Вот так. Еще. Ну… Ну… Да, мой хороший, мой родной. Да. Да. Да.
Он молчал.
Яркий свет утра рвался в самолет. Овальное стекло окна нагрелось. По его спине тек пот. В какую-то секунду он представил себе, каким мятым выйдет из самолета, будет просто неприлично… Эта отвлекающая мысль неожиданно для него самого усилила счастье, он тихо застонал, она – чуть скосив глаза, он это увидел – с твердым, безразличным выражением лица подвинулась в кресле поудобнее, выпростала свою руку и, глядя как бы спокойно перед собой, вдвинула ладонь между его втянувшимся животом и поясом брюк. Я не смогу, сказал он тихо, откидываясь на спинку кресла и одновременно прикрывая полой плаща ее руку, я не смогу сдержаться, не надо… не надо, слышишь… Ну и не сдерживайся, усмехнулась она, лицо ее было искажено бешеной, злой улыбкой, не сдерживайся, это твои проблемы, я ведь сдержалась… Ты настоящая ведьма, прошептал он, настоящая… Не делай этого, как я встану потом? Трус, сказала она, только и думаешь, как будешь выглядеть. Не бойся, я потом все приведу в порядок, в гостинице. А до гостиницы доехать, выдохнул он, как я доеду до гостиницы в таком виде? Замолчи, хрипло приказала она, молчи и будь наконец собой, трусишка!
Оранжевый свет любви, подумал он, это не лучшее, что можно написать обо всем, что происходит с нами. Оранжевый свет солнца, восходящего рядом с самолетным окном. И когда солнце наконец поднимется до нас, когда его свет окажется уже совсем рядом и целиком поглотит нас обоих, в этот момент можно и умереть, подумал он. Остановятся двигатели, и мы будем падать, и надо будет держать ее изо всех сил, чтобы не вылететь из кресел, не падать внутри самолета, а только вместе с ним.
Не хочу умирать, сказала она, почему ты хочешь со мной вместе умереть, а с нею жить? Я тоже хочу жить с тобой. Пусть не все время, но когда мы вместе, я хочу жить, а не умирать, понял? И больше не предлагай мне умирать, я не хочу.
…Самолет чуть вздрагивал под ногами пробирающихся к двери людей. Не было и следа от солнечного дня, лил дождь, истошно выл над летным полем ветер, но все теснились, стремясь как можно быстрее на трап, который пришлось ждать слишком долго.
Внизу, у трапа, стояли двое солдат – в нелепо торчащих из-под бронежилетов длинных шинелях, в насаженных торчком поверх ушанок касках, с автоматами, косо лежащими на высоких грудях – словно чудовищные бабы на чайник. Офицер в пятнистом бушлате останавливал некоторых из прилетевших, проверял документы.
Внимательно глянул ей в глаза: «А, прилетели армию позорить… Ладно, еще будет время, дадут и нам слово…» На его документы глянул невнимательно, потом сообразил: «И вы, конечно, туда же… Ладно».
В машине она сникла, сидела отдельно, глядела в окно. Потом сказала негромко, косясь на шофера: «Этот… военный… Как будто пригрозил. Как ты думаешь, не могут сообщить на работу?»
Приоткрыв узкую щель в окне со своей стороны, он курил. Щелчком выбил сигарету наружу, пожал плечами: «Ну, сообщат. А что, собственно, криминального? Едешь на встречу с друзьями, по официальному приглашению, я – по своим делам… На нас не написано, что мы вместе. Так что и огласки никакой бояться не надо. Или ты боишься чего-то еще конкретного? Не бойся, девочка, не бойся… Нам уже поздно бояться».
В гостинице было тепло, тихо, чисто, никто не проявил никаких эмоций ни по поводу их русского языка, ни по поводу их принадлежности к метрополии. В лифте, как в гостиницах всего мира, стоял запах хорошего табака и парфюмерии, сияли темные зеркала. В номере шумело отопление, по телевизору передавали концерт из фрагментов старых фильмов. Вдруг – все-таки другая страна! – показали кусок из “Blues brothers”. Пел, нескладно, по-слепому двигаясь, великий мистер Рэй Чарльз. Он играл продавца в магазине музыкальных инструментов, слепого продавца, у которого пацанята пытаются стырить гитару. Намеренно не попадая, а только пугая, гений стрелял на звук, и одновременно играл на электропиано, и пел, неловко дергаясь, склоняясь и распрямляясь над клавишами… Genius sings the blues.
Он бросил сумку в прихожей на специальную подставку-столик и, не выключая телевизора, пошел в ванную.
Быстро разделся, свалив всю одежду кучей на табуреточку в углу.
Стал под душ и три раза поменял воду, крутя краны, словно ручки управления каким-то важным прибором, – холодная до упора, горячая до предела терпения, опять холодная, опять горячая, опять… Пульт управления телом.
Вытерся большим полотенцем с петелькой в углу и фирменной надписью – все-таки это их гостиница! Не разворовали, хотя открыты уже давно.
Осмотрел внимательно одежду – все обошлось, небесная страсть не оставила следов.
Оделся старательно, долго стоял перед зеркалом. Мог бы, конечно, быть и помоложе. Но еще вопрос, было бы это лучше или нет… Каждому идет какой-то возраст, ему, видимо, больше всего подходит не юношеский.
Блюз еще длился. Mister Ray Charles. The Great.
Студия, подписи, пустой разговор, осторожное сочувствие, осторожное дружелюбие. Чужие люди… Может, рюмку коньяку? У нас это еще возможно. Спасибо. Еще одну? Одну, спасибо – и все… Чужие, чужие люди, пустой разговор… Знаете, господин москвич, теперь это уже непоправимо. Вы понимаете нас, надеюсь? Мы, балтийцы, уже никогда не сможем быть с вами на «ты», я правильно выразился? Давайте выпьем с вами эту рюмку коньяку, но не будем лгать друг другу о дружбе…
Блюз чужой жизни.
Сейчас она, наверное, уже кончила запись, подумал он, и неплохо было бы, если бы они привезли ее в гостиницу пораньше. Конечно, они не отпустят ее одну… Трудно привыкать ждать любимую, которой угрожает настоящая опасность, подумал он.
И поинтересовался, нельзя ли в этом баре взять бутылочку коньяку с собой.
Когда он вернулся, концерт повторяли. Это была какая-то странная, бесконечная программа, а может, телевизор был настроен на заграничную передачу, кто их знает, что здесь теперь возможно…
Рэй Чарльз снова стрелял на звук и приникал к клавишам.
Блюз со стрельбой.
Она тихонько постучала в его номер около десяти вечера. Устала ужасно, сказала она, но глаза сияли. Знаешь, так здорово все прошло, и, по-моему, я всем понравилась. Как я выгляжу, правда, хорошо? Правда, я хорошенькая? Они говорили такие добрые слова, такие милые люди. Знаешь, один, такой пожилой дядька, поцеловал меня прямо во время записи. Смотрите, я целую русскую, и мы оба живы, говорит, и все засмеялись, а мне перевели. А ты опять пьешь? Ну зачем? Будешь глупеть, болеть, и я тебя брошу, я терпеть не могу пьяниц, мне их даже не жалко…
Он смотрел на нее молча, исподлобья. На ощупь взял бутылку, вылил последние капли в стакан, выпил. Разлепил стянутые от коньяка губы.
Слава Богу, живая, сказал он. Это все сон, этого ничего нет, нам это снится, поняла? Это сон, ничего этого нет и быть не может, мы не прилетали сюда, просто мы с тобой у себя дома, это наш с тобой дом…
Ты уже много выпил, вздохнула она. А что же не сон, спросила она, что тогда не сон?..
Он молча потянулся к ней, встал, задев пустую бутылку, обнял, сжимая изо всех сил.
