Михаил Нисенбаум - Почта святого Валентина
Однако если во дворе играли «Виртуозы столицы», а здесь — итальянская звезда, никакого квартета, выходит, не было и быть не могло. Наверняка Веденцов пригласил эту девушку как гостью, и теперь ее ни за что не узнать.
Lasciate mi cantare
Perche ne sono fiero sono
I’ltaliano I’ltaliano vero.
На плечо Стемнину легла женская рука. И опять увидел он лиловую маску, а под ней — вздернутый носик и ярко накрашенные губы. Кто это? Кто-то из сотрудниц «Почты» — ведь это она звала его к Валентину.
— Просто сказка, как хорошо, — прошептала девушка одними губами. — Правда?
— Да. Вы из какого департамента?
— Из вашего, — засмеялась она дерзко.
— В моем департаменте нет девушек.
— А теперь будут. Возьмете меня?
Песня закончилась. Все хлопали, улюлюкали, кричали «грацие» и «браво, маэстро!».
— Возьмете? — повторила девушка.
— На работу принимаю не я — понимаете?
— А я работать и не хочу. Я хочу просто быть рядом.
Она снова смеялась. Не успел Стемнин ответить, как кто-то слева от него прошептал:
— Я тоже буду рядом, хорошо?
Оглянувшись, он увидел еще одну прелестницу, точно в таком же платье, в такой же маске, только волосы у нее были черные, блестящие, волнистые. Извинившись, он вышел из зала. Девушки не остановили его и не бросились следом. За ним бежала только возобновившаяся музыка.
14
Нараставший гул голосов привел его к залу с накрытыми столами. Он пришел как раз вовремя, так как в ту же минуту выстрелили десятки шампанских пробок, а на столах по их сигналу распадались на мокрые алые лепестки десятки огромных арбузов. Топорщились накрахмаленные углы салфеток, поигрывали искрами ободки тарелок и столовое серебро. В больших салатницах багровело усыпанное листками ароматной кинзы лобио, нежилась мякоть ветчины, медальоны лимонов награждали огромных осетров, рябили желтые, белые, оранжевые и голубые сыры, драгоценная икра выписывала на плоском блюде буквы «П», «С», «В». И отовсюду руки потянулись к кушаньям, точно на клавишах огромного рояля заиграли увертюру к опере пира.
Шум празднично озарял зал, оживленные голоса, как пожар, раздуваемый ветром, перепархивали от стола к столу и поднимались вверх. Вдруг свет погас, и, повисев еще с минуту, пестроголосье побледнело, распалось и наконец исчезло. Два ярких луча прожекторов скрестились и нашли в самом центре зала фигурку в белоснежной рубашке с черно-сизым галстуком.
— Дамы и господа! — напряженно прозвенел в динамиках голос Веденцова. — Для нас огромная радость и честь видеть вас в числе наших гостей. В этом зале и на всей нашей «Почте» сегодня собрались те, кого мечтают хотя бы раз в жизни увидеть и услышать наяву наши рядовые граждане.
Сидящие в зале оглядывались в полутьме, улыбались и изредка махали друг другу руками.
— Хочу поднять первый тост за то, что объединяет всех нас, что дает вкус жизни, сохраняет молодость и отдаляет старость. За страсть, дамы и господа! За праздник больших чувств! За покровителя всех влюбленных и нашей «Почты»! За святого Валентина!
Последние слова он прокричал, и, если бы не Ниагара аплодисментов, страшно прозвучал бы этот крик. Снова вспыхнул яркий свет.
«Если сейчас она видит его, то может влюбиться… Лучи прожекторов, рубашка, речь в стиле моих писем. Она ведь уверена, что я — это он. Тут столько знаменитостей, даже зарубежные звезды, пускай и погасшие. Но главный-то — он. Держится хорошо. Такой распетушившийся лев. Что я могу противопоставить такой мощи? Этой власти? Рубашке Сомневаюсь, что весь мой летний костюмчик сможет перевесить хотя бы этот отглаженный воротничок».
Как только стихли аплодисменты, в левом дальнем углу заискрилась золотая рябь арфы. Официанты в одинаковых кудрявых париках и с нашитыми на сюртучки крылышками отделились от стен и принялись порхать над гостями, подливая напитки, подкладывая салаты и паштеты, поднося омаров, балык и корзиночки с желтой ананасной земляникой.
Рядом со Стемниным оказалась эстрадная дива (большезубая улыбка, шапочка светлых тяжелых волос), которая щебетала по-английски со своим пожилым другом. Спутник вежливо и недоуменно оглядывался по сторонам и, встретившись глазами со Стемниным, широко улыбнулся и приподнял фужер. Очевидно, улыбка была его способом отделываться от непонятного.
Помня историю с новосельем, Стемнин ничего не ел. Пил нарзан.
Опять погас свет. На сей раз гремел тост министра культуры, провещавшего о плохой демографической ситуации и о том, что купидоны должны выстрелить в нужном для страны направлении.
На минуту перестав тревожиться, Стемнин лихорадочно пытался развеселить себя. Да, Валентин прекрасен. Но он вот, как на ладони, его можно видеть. А Илья Константинович незрим и потому еще неизвестно, каким может оказаться — теоретически. Знает ли она, что автор письма — не Веденцов? Стемнин опять завертел головой, ища глазами красивую загадочную девушку. Девушек было не так уж мало. В открытых вечерних платьях, в невесомых блузках, девушки, краснеющие от смеха, подносящие к губам фужеры, глядящиеся в зеркальце. В основном они были при кавалерах. Та должна была стоять одна-одинешенька или с подругами. Были здесь и такие. Валентин обходил столы. Может, эта? Нет, эта не может быть. Красивая, но постоянно что-то нашептывает на ухо другой, а та кивает, не отводя сверлящего взгляда от какого-то лысого туза, прикуривающего от свечи.
Подружка тоже была не она. Ведь она должна быть необыкновенна. А эта красива незапоминающейся шаблонной красотой, как часто бывает с моделями. Когда говорят «необыкновенный», почти всегда имеют в виду «более яркий», «броский». Здесь таких пруд пруди. Но та должна быть необыкновенной среди ярких, а, значит, сама может быть не так уж заметна. Или яркой, как сварочная дуга.
15
В окна заглядывала любопытная ночь. Столы сдвинули к стенам, посуда и остатки пиршества исчезли, остались только огромные вазы фруктов, сласти на плоских блюдах и напитки. Крупнокалиберные гости вместе с «почтовым» персоналом отплясывали под «Стильный оранжевый галстук» без оглядки на нормы эстетики и морали.
— Почему вы не танцуете?! — крикнула в ухо Стемнину очередная девушка в маске.
— Я танцую только белые танцы.
— Тогда я вас приглашаю.
— Извините, я уже приглашен.
Маска улыбнулась и исчезла в трясущейся толпе. Стемнину захотелось выбраться отсюда, проветриться, перестать быть частью народного телодвижения. На его пути мелькали парочки, хохочущие компании, все так и норовили бросить горсть конфетти или заехать в глаз бенгальским огнем.
16
Вспыхнуло, зашипело, загрохотало в саду: из-под каждого фавна, из-за каждой нимфы стреляли петарды, шутихи, неслись в небо звезды и ракеты. Над головами гостей, высыпавших во двор, распускались огненные хризантемы, жаркие шары, кружева и зонтики, вспыхивали туманности, надевая на лица смотрящих маски загадочных отсветов.
При очередной вспышке (а может, прямо ею) Стемнина осенило: «Сейчас она там же, где Валентин». Он завертел головой по сторонам. Пьяные улыбки, хлопки, объятия. Валентина не было. В зале официанты-купидоны заново накрывали столы к чаю.
— Меня ищешь, сладенький? — вынырнула откуда-то лиловая маска, кладя ему руку на плечо.
— Вы Валентина не видели? Веденцова.
— Валентин — это наш святой покровитель. Ему можно молиться. Видеть — нельзя.
Пренебрегая флиртом с наемной прелестницей, Стемнин бросился на поиски, заглядывая в каждую комнату. Там, где творилось ритуальное свидание и мелькал красный змеиный хвост, сейчас было пусто. Горела единственная лампа под шафрановым абажуром, слабо освещая шелковый красный кушак, свисавший со спинки стула. Курились ароматические смолы в восточной комнате, здесь не было никого, кроме невидимых духов. Двое мужчин беседовали на лестнице, умолкнув при появлении Стемнина. Ни один из них не был Валентином. То там, то тут обнаруживались парочки, темный коридор перелетали маски, удалялись куда-то звуки тонких каблучков. Шепотки, глухая далекая музыка, за одной из дверей страстно объяснялись на непонятном гортанном наречии. Со двора продолжала доноситься канонада.
И не было нигде ни Валентина, ни незнакомки, ни радости. В приемной было пусто и темно, молчали, поблескивая, телефоны на столах отсутствующих секретарш.
Все было кончено. Сокрушенный и обессиленный, Стемнин поднимался к себе. Вряд ли его комнату превратили в какую-нибудь пещеру нимф или альков в стиле Людовика XIV. Слишком уж она мала. Из нее даже не вывезли компьютер и письменный стол. Все правильно. Его комната — келья, а не альков. Там он отсидится до конца бала, а потом вернется домой.
