Лорен Вайсбергер - Бриллианты для невесты
Миссис Эйзнер указала на бар красного дерева:
— В охладителе для вина лежит пара бутылок шардоне. Твоему отцу оно нравится, но я нахожу его суховатым. Если Вы предпочитаете красное, придется принести из погреба.
— Думаю, мы выпьем красного, — заметила Ли в основном ради Рассела. Она знала, что он не переносит белое вино — в особенности шардоне, — но никогда не заявит о своих предпочтениях ее родителям.
— Вы посидите, — сказал Рассел с улыбкой как для церемонии награждения («Эмми», если быть точной, приведенной в прошлом году за «Выдающуюся студийную недельную программу»). — Я схожу за вином.
Миссис Эйзнер потянула Ли за руку, чтобы рассмотреть кольцо под настольной лампой.
— Так-так, он, без сомнения, выполнил свое домашнее задание, не правда ли? И разумеется, ты тоже. Из Рассела выйдет чудесный муж. Ты должна быть довольна.
Ли секунду помедлила, не совсем понимая мать. Та имела в виду, что вся жизнь Ли была подготовкой к этому моменту, а это кольцо знаменовало собой успех которого никогда не могли дать ей ни окончание университета, Корнеллского между прочим, ни место ведущего редактора в «Брук Харрис». Она любила Рассела — правда, любила, — но Ли коробило, что собственная мать считает предстоящий брак самым большим достижением в жизни дочери.
— Все это так волнующе, — преувеличенно широко улыбнулась Ли.
Мать вздохнула.
— Что ж, надеюсь, что так! Как же приятно для разнообразия видеть тебя довольной. Ты так долго и так много трудилась… Достаточно сказать, что это случилось своевременно.
— Мама, ты же сейчас…
Но прежде чем она успела сказать: «дала мне понять, будто, первое, я всегда в плохом настроении, и второе, настолько стара, что едва не осталась без мужа», вернулся Рассел, за которым шел мистер Эйзнер.
— Ли, — проговорил отец так тихо, словно прошептал. — Ли, Ли, Ли.
Он совсем поседел, хотя, как многим мужчинам, это лишь придало ему аристократичности. Глубокие морщины, избороздившие лоб и залегшие возле рта и глаз, создавали ощущение мудрости и опыта. Даже его одежда — тридцатилетней давности темно-синий кардиган с кожаными заплатами на локтях и пуговицами-рычажками — казалась интеллигентнее свитеров, предпочитаемых сегодня большинством мужчин.
Отец стоял в дверях рядом с пианино и внимательно ее рассматривал, словно решал, нравится ли ему ее новая стрижка и одобряет ли наряд дочери. Когда Ли стала подрастать, именно мать устанавливала для нее действующие правила — можно ли подвести глаза, прилично ли и в этом платье на танцы в школу, когда возвращаться школьного вечера, — но только отец взглядом или замечанием заставлял Ли почувствовать себя умницей или идиоткой, красавицей или немыслимой дурнушкой, счастливой или несчастной. И хотя эти замечания казались случайными, таковыми они не являлись. Каждое изрекаемое отцом слово было продуманным, взвешенным, и горе человеку, не способному столь же точно и ясно высказываться. Не было такого случая, когда отец повысил бы голос, но Ли помнила, сколько раз он разбивал ее аргументы со спокойной безжалостностью, которая до сих пор держала ее в страхе.
— Он же редактор, — успокаивала мать маленькую Ли. — Слова — это его жизнь. Он аккуратен с ними. Любит их, любит язык. В этом нет ничего личного, дорогая.
Ли кивала и соглашалась, изо всех сил стараясь не обижаться и тщательно подбирать слова.
— Привет, папа, — застенчиво произнесла она. Эмми и Адриана называли своих отцов «папочка», но невозможно было вообразить, чтобы она обратилась к своему отцу столь слащаво. Хотя шесть лет назад Чарлз Эйзнер и вышел на пенсию, он до конца жизни останется авторитетным главным редактором. Двенадцать лет он твердой рукой управлял издательством «Парамаунт паблишинг» — никакого, по его собственным словам, «гнилого либеральничания» по сравнению с современными большими издательскими домами, — оставаясь и с близкими слегка отчужденным и беспристрастным. Осенние каталоги, издательский план, помощники редакторов, давление со стороны корпорации, даже сами авторы были абсолютно предсказуемы после первых нескольких лет работы, и именно поэтому, как всегда полагала Ли, его особенно бесила непредсказуемость детей. И по сей день в присутствии отца Ли держалась по возможности спокойно и старалась быть рассудительной, не говорить, не подумав.
— Я уже поздравил моего будущего зятя, — сообщи он, направляясь к Ли. — Иди сюда, дорогая. Доставь мне такое удовольствие.
После короткого объятия и поцелуя в лоб — и то и другое без особой теплоты и сердечности, мистер Эйзнер пригласил всех в столовую и принялся давать указания.
— Рассел, пожалуйста, разлейте вино по бокалам. Возьмите в баре плоские бокалы, будьте любезны. Кэрол, салат нужно сбрызнуть уксусом. Все остальное готово, но я не хотел, чтобы он дал сок, пока мы ждем. Ли, дорогая, ты можешь сесть и расслабиться. В конце концов, сегодня твой особый вечер.
Она сказала себе, что только параноик и невротичка воспримут это иначе, нежели комплимент, но не могла избавиться от чувства, что это небольшая нападка.
— Хорошо, — отозвалась она. — Я буду официальной отдыхающей.
За салатом из аругулы[16] с козьим сыром они поговорили о путешествии родителей, а о своем обручении рассказали за филе-миньон с гарниром из спаржи и картофеля с розмарином. Рассел развлек сидящих за столом рассказом о покупке кольца и о том, как планировал сделать предложение, и родители Ли улыбались и смеялись гораздо больше, чем обычно, и все дышало цивилизованным спокойствием и почти доставляло удовольствие, пока в разгар десерта не зазвонил телефон Ли. Она достала из-под стола сумку и вынула мобильный.
— Ли! — упрекнула мать. — Мы едим.
— Да, мама, знаю, но это Генри. Извините, я на минутку.
Она пошла в гостиную, но, сообразив, что всем будет слышно, улизнула на террасу и, закрывая за собой дверь, уловила слова отца:
— Ни один издатель, с которыми я работал, не стал бы звонить своим редакторам в девять вечера в пятницу без серьезной надобности.
— Алло? — ответила она, убежденная, что отец прав и Генри звонит, чтобы ее уволить.
После истории с Джессом Чэпменом прошло десять дней, и хотя Ли сто раз извинилась, Генри казался отчужденным и рассеянным.
— Ли? Это Генри. Извини за поздний звонок, но до завтра я ждать не мог.
«Ну, сейчас скажет», — подумала она, собираясь с силами. Мало того, что ее уволили из издательства, когда она вот-вот должна была стать самым молодым старшим редактором в истории, вернуться и сообщить об этом отцу будет немыслимо.
— Да ничего. Я у родителей, и мы как раз закончили ужинать, так что нормально. Все в порядке?
Генри вздохнул. Черт! Ситуация, наверное, хуже, чем она предполагала.
— Ты с Чарлзом? Отлично. Ему понравится новость.
Ли глубоко вздохнула и заставила себя произнести:
— Да?
Получилось похоже скорее на скрип, чем на человеческую речь.
— Ты сидишь? Ты не поверишь. Видит Бог, я сам едва верю.
— Генри, — тихо проговорила она, — пожалуйста.
— Я только что разговаривал с Джессом Чэпменом… слава Богу, — подумала Ли, наконец разжав стиснутую в кулак свободную руку. — Он просто хочет мне сказать, что Джесс выбрал издателя». Она понимала, что ей, вероятно, следовало бы волноваться, выбрал он «Брук Харрис» или нет, но захлестнувшее Ли облегчение не оставило место для иных эмоций.
— …и он решил, что следующий свой роман опубликует у нас.
— Генри, это же чудесно! Я просто в восторге. И конечно ты знаешь, что я еще раз лично перед ним извинюсь, когда …
Он перебил:
— Я не закончил, Ли. Он хочет, чтобы мы его издали но при одном условии: редактировать его будешь ты.
Ли только хотела сказать «ты шутишь», когда Генри продолжил:
— И это не шутка.
Ли попыталась сглотнуть, но в рот словно вата набилась. Возбуждение, облегчение и ужас были почти невыносимыми.
— Генри, пожалуйста.
— Пожалуйста — что? Ты меня слышала? Автор номер один из списка бестселлеров «Нью-Йорк таймс», обладатель Пулитцеровской премии, пять миллионов экземпляров его произведений продано по всем миру, попросил— нет, простите, потребовал, — чтобы редактором у него была ты, Ли Эйзнер.
— Нет.
— Ли, возьми себя в руки. Я не знаю, как еще сказать. Он хочет тебя и только тебя. Говорит, что, добившись настоящего успеха, не встречал еще такой откровенности. Все только баловали его, потакали, говорили, какой он выдающийся, но никто — ни редактор, ни издатель, ни агент — ни разу не высказались откровенно. И ему, по-видимому, понравилось, что ты не побоялась ответить честно. Вот тебе его слова: «У этой девочки нулевая терпимость к дерьму и у меня тоже. Я хочу с ней работать».
— «Нулевая терпимость к дерьму»? Генри, основа мое работы — говорить авторам то, что они хотят слышать. Черт, вся моя жизнь на этом основана. Иногда я допускаю промахи, но…
