Джойс Оутс - Исповедь моего сердца
Принимая во внимание подобную эксцентричность, кое-кто делал смутные предположения, будто Абрахам Лихт — лишенный сана священник, вероятно, принадлежавший к какой-нибудь евангелической секте. Потому что бывали случаи, когда поддерживаемый им публичный образ внезапно менялся; даже его голос, столь богатый, глубокий и самоуверенный, становился мрачным. Он нередко цитировал пессимистические пассажи из Иудейской Библии, как он ее называл («Но что это такое, мистер Лихт? Вы имеете в виду Ветхий Завет?» — спрашивали его с неподдельным недоумением), особенно учение пророка Екклесиаста; бормотал латинские выражения (vae victis, tempus fugit, caveat emptor, fiat justitia, ruat caelum[5]), что, судя по всему, должно было выражать его безграничную печаль, смешанную с гневом. Беседуя с преподобным Вудкоком у того в кабинете, Абрахам Лихт любил сослаться на кого-нибудь из Отцов Церкви, на американских пуританских проповедников вроде Коттона или Инкриса Мэзеров, и процитировать с видимой искренностью:
Адамов грех
на нас на всех.
Преподобный Вудкок возражал: несомненно, жертва Иисуса Христа давно изменила подобное пессимистическое мировоззрение; Новый Завет смягчил, если не полностью отменил суровые требования Ветхого; так же как Новый Свет Северной Америки ушел далеко вперед от европейского Старого Света. «Наш Спаситель пришел в мир, чтобы изменить его, — убеждал Вудкок тихим, но прочувствованным голосом, — и принес нам благую весть о спасении». «О, принес ли? Так ли это?» — бормотал Абрахам Лихт, вглядываясь в лицо пожилого священника, словно надеялся увидеть в нем обещание собственного избавления.
У более практичных жителей Мюркирка сама мысль о том, что Абрахам Лихт, один из них, когда-то был священником, вызывала раздражение. Да нет же, Лихт, безусловно, был мирским человеком, вероятно, актером, игравшим в классических пьесах, преимущественно — в шекспировских; возможно, он и теперь оставался актером, который время от времени, оберегая свою частную жизнь, укрывался под вымышленным именем в деревне. Вы только посмотрите, как посреди зимней непогоды, когда над долиной Чатокуа висит бездушное, похожее на грязный снег небо и кажется, что утомленная Земля стала плоской, с каким надменным, самоуверенным видом шествует Лихт — словно какой-нибудь Гамлет, или Отелло, или король Лир! Посмотрите, как светится здоровьем его красивое широкое лицо, будто освещенное огнями рампы! И разве вы не замечали, что порой, после многозначительной реплики, он делает паузу, как бы ожидая аплодисментов?
И у Элайши (то ли его камердинера, то ли приемного, то ли незаконного сына) та же актерская манера и осанка, что у знаменитого Мастера Даймонда, который был в свое время самым прославленным негритянским актером. И у хорошенькой капризной Миллисент, очаровательной, хоть и непредсказуемой, — внешность бродвейской инженю. Жена владельца «Мюркирк джорнэл», обожавшая оперу и ездившая на поезде в Нью-Йорк специально, чтобы присутствовать на премьерах в «Метрополитен-опера», утверждала, что Абрахам Лихт «несомненно, учился на оперного певца», потому что однажды, в ясный июньский день, когда она, работая в своем розарии и полагая, что рядом никого нет, пропела несколько тактов арии Венеры из «Тангейзера», ей, словно с самих небес, ответил густой баритон! Сам Тангейзер подкрался к ней сзади, насмешливо аплодируя и сияя восторженным взглядом, — в облике Абрахама Лихта.
Не осталось незамеченным и то, как музыкально одарен был его сын Дэриан. Уже в четыре года этот удивительный ребенок с такими же, как у отца, темными блестящими глазами сочинял мелодии, а в восемь научился играть на фортепиано и фисгармонии, насколько позволяли его маленькие ручки.
Однако другие наблюдатели глумливо отвергали даже мысль о том, что Абрахам Лихт был «простым актеришкой… фигляром». Явная сдержанность манер, значительность личности и привычка ссылаться на, судя по всему, личные военные воспоминания (одним из любимых его сюжетов была недавняя война с Испанией и «маленькая грязная война» с варварами-филиппинцами) свидетельствовали о том, что он наверняка был отставным военным в офицерском звании. Однако, если к нему приставали с вопросами, Лихт уходил от ответа и менял тему разговора, что наводило мюркиркских ветеранов, старший из которых участвовал еще в войне между штатами за Союз, на мысль, что этот человек был с позором изгнан из армии или дезертировал. («Ибо с чего бы бывшему военному скрывать свое прошлое, если в нем не было ничего постыдного?» — рассуждали они.)
Доктор Дирфилд, единственный из обитателей Мюркирка, которому довелось побывать в таинственном жилище Лихта, не был согласен ни с одним из этих мнений и утверждал, что Абрахам — то ли коллекционер, то ли торговец антиквариатом самого разного рода: мебелью, предметами искусства и ремесел, одеждой, старинными книгами и картами. Хотя Дирфилд видел в основном лишь ту часть дома, в которой лежала в своей комнате прикованная к постели жена Лихта Софи, у него создалось определенное впечатление, что дом набит странными, разномастными предметами. «Иные из них откровенно уродливы, на мой вкус. Но с другой стороны, что я, деревенский врач, понимаю в антиквариате и предметах искусства?»
Однако существовало и еще одно мнение, принадлежавшее Эдгару Карру, президенту мюркиркского Первого банка Чатокуа, который, основываясь на имевшемся у него не понаслышке представлении о «резко колеблющемся» состоянии финансов Лихта, считал, что этот человек — либо профессиональный игрок (специализирующийся на бегах), либо один из печально известных уолл-стритских спекулянтов нового поколения, способных зарабатывать, терять и снова зарабатывать тысячи долларов за один день торгов на темных манипуляциях, в которых сам Карр никогда не позволял себе участвовать. Подобные господа, заявлял Карр, духовно родственны таким «темным гениям», как Джей Гулд, лорд Гордон-Гордон и иже с ними — личностям, которыми мы невольно восхищаемся, но с которыми никогда не желали бы иметь дела.
«Исходя их этого, — говорил Карр, подмигивая, — можно считать Лихта первым и выдающимся американским капиталистом, как бы он сам себя ни называл, чем бы ни занимался и каковы бы ни были результаты его деятельности! Кумир, притом единственный, которому он поклоняется, — деньги».
Пилигрим
Трагическая история церкви Назорея Воскресшего (ибо таково было полное название секты), по общему мнению жителей Мюркирка, во многом оказалась следствием ее неблагоприятного местоположения: неблагоразумно польстившийся на дешевизну земельного участка, граничившего с мюркиркской топью, молодой священник, глава секты, решил возвести церковь у находившейся в четверти мили от Иннисфейлского пика грязной дороги, представлявшей собой в ту пору не более чем разбитую тропу для скота, и в такой близости от болота, что местные жители в шутку говорили, будто церковь стоит прямо в болоте.
Жить этой церкви суждено было приблизительно девять лет, включая те два года, что ушли на ее строительство, и за это время самого священника, всю его семью и большую часть его паствы столько раз валили с ног всевозможные лихорадки, костные заболевания, инфлюэнца и прочие болезни, что некоторым казалось, будто сам Господь подвергает их веру тяжким испытаниям (как подвергал Он им многострадального Иова к вящей, впрочем, славе последнего); другие, однако, полагали, что поблизости, на болотах, обитает сам сатана, не желающий никого допускать в свои владения. Ибо с конца весны и до конца октября нездоровая атмосфера пропитывала все церковные постройки: тропическая могильная сырость, которая казалась почти видимой, почти осязаемой, дикое смешение запахов — густой, прогорклый запах пыльцы, разложившихся трупов животных, отвратительно-солоноватой воды, газов загрязненной природы — медленно разносились повсюду и оседали в виде неестественного жара, который, казалось, обладал способностью прилипать к человеческой плоти.
«Но Бог послал нас в эту глушь, чтобы мы победили ее и процветали» — так проповедовал восторженный молодой священник, невзирая ни на какие несчастья.
Увы, несмотря на его пылкую веру и добродетельность его паствы, Бог проявлял мало милосердия к церкви Назорея Воскресшего: здание разрушалось, покрывалось плесенью, стены подтачивали жуки, термиты, слизняки, влага, гнетуще насыщавшая нездоровый воздух; ветер срывал колпаки с дымоходов, и дождевая вода, заливаясь внутрь, разрушала полы; ядовитые змеи заползали в дом настоятеля; колодец отравляли проникавшие с кладбища подземные воды; община сократилась с шестидесяти до сорока человек, потом до тридцати, до десяти… Наконец летом 1890 года сам священник слег с тяжелейшей инфлюэнцей и умер, как говорили, обезумев и в бреду проклиная Бога за то, что Он предал поклонявшихся Ему в этом глухом уголке земли. По слухам, выглядел он к тому времени очень пожилым человеком, хотя ему не сравнялось еще и сорока.
