Инна Александрова - Свинг
Мама работала только зимой на местной почте. Разносила телеграммы. Летом, весной, осенью — земля, земля, земля… Меня, единственного сыночка, младшенького, любила очень, но и я никогда не обижал ее, а став медиком, доставал самые дефицитные лекарства, когда начала хворать. И последнюю ее просьбу никогда не забываю: могилку навещаю, люблю жену и детей.
К врачеванию начал готовиться лет с восьми. У приятеля мать работала завхозом в больнице, приносила списанные медицинские инструменты. Зачем они ей были нужны, до сих пор не пойму. Но щелканье их обожал и на всякую чепуху выменивал у приятеля. Безбожно потрошил животы сестринских кукол: выбрасывал опилки, засовывал сухую траву, зашивал. Это называлось операцией. От отца здорово влетало — сестры жаловались, но с завидным упорством продолжал и продолжал свои эксперименты. В восьмом классе по учебнику одноклассницы, что стала учиться в медучилище, начал постигать хирургию, потому, когда поступал в институт, удивил экзаменаторов своими познаниями. Ничего, кроме медицинского, для себя не видел.
У отца брат двоюродный в Краснодаре был — не чета нам, богатый. По тем меркам, конечно. Приняли они меня на время вступительных экзаменов хорошо — поселили в гараже. Тетка объяснила: в гараже будет спокойней. А институт был «блатной». Весь Северный Кавказ в нем пасся. Я поступал без протекции. Видно, экзаменаторы что-то во мне учуяли. За проживание же в гараже да за бесконечный запах бензина пришлось еще отрабатывать на дядюшкином огороде.
Отец умер через два месяца после моего поступления, но хоть немного, да порадовался. Мать горевала, на что будет учить, но все-таки с трудом ежемесячно наскребала рублей сорок. Двадцать восемь была повышенная стипендия. На четвертом курсе уже вовсю работал медбратом, на пятом — фельдшером на «скорой помощи». Так что от материнских рублей тут же и навсегда отказался.
А недавно приснился мой город. Как же люблю его… Двадцать шесть веков насчитывает. Как Пантикапей известен с VI века до Рождества Христова. Жили вначале в его стенах милетские греки. Уровень экономики и культуры был очень высокий. В XIII веке поселились в нем татары, в XIV уступили место генуэзцам, потом турки его воевали, а уж в конце XVIII века, в 1771 году, пришли русские. Город стал первым российским в Крыму. Именно здесь окончилась в 1920-м кровопролитная Гражданская война, а во время Отечественной пережил он две оккупации. Разрушен был фашистами до основания. Потом такие люди, как отец и мать, его восстанавливали. Теперь большой — на сорок километров протянулся. От мыса Фонарь на северо-востоке до Камыш-Буруна на юго-западе. Не зря назван городом-героем: земля насквозь пропитана кровью.
А еще — двести восемьдесят дней в году светит солнышко, хотя зимой ветры дуют злые, и залив сковывает льдом. В общем, не зря русские когда-то здесь обосновались: точно поняли выгоду местоположения. На границе между Европой и Азией, в проливе между двумя морями Черным и Азовским.
Особенно хороши гора Митридат с мятущимся на вершине вечным огнем, волнистая линия холмов, закрывающих горизонт, неохватные просторы южной степи. Вид их рождает какое-то щемящее чувство собственной причастности к людским судьбам, к истории. Часто, когда снится город, слышу полузабытую песню:
А море Черное ревело и стонало,
На скалы грозные взлетал за валом вал,
Как будто море чьей-то жертвы ожидало,
Стальной гигант кренился и стонал…
В отрочестве, как только выдавалась свободная от сельхозработ минута, бежали в Аджимушкайские каменоломни: во время войны, в сорок втором, они были превращены в подземную крепость. Когда фашисты оккупировали весь полуостров, бойцы и командиры, прикрывавшие переправу на Таманский полуостров, ушли в каменоломни и… погибли. Остались единицы. Или шли на Митридат, на самую вершину, куда ведет Большая Митридатская лестница. В ней четыреста ступеней. А называется гора по имени понтийского царя Митридата, потомка Александра Македонского. Когда подымались наверх по ступеням, казалось, сама История впускает нас в себя. Интересны были и храм Иоанна Предтечи, построенный не то в VIII, не то в IX веке, и склеп Деметры на Второй Продольной, где на стенах такие фрески, что казалось: вот сейчас эти боги и богини на своих лихих колесницах с вихрем проскачут мимо тебя. Боспорская живопись, лет ей не счесть.
Все было интересно, все занимало, а когда нынче приезжали в город, позвал сына Мишку пройтись по любимым местам — получил отказ.
…Сегодня очередное дежурство, а сколько же их было за тридцать три года!.. И в студенчестве, когда начал прирабатывать, и в интернатуре, и в ординатуре.
Еженощные дежурства в деревне, когда везли со всего района. Везли тех, кого не везти было невозможно. Теперь что — красота, сказка. Три дежурства в месяц, однако сегодняшняя сказка, кажется, обернется хреновиной.
Из районной больницы привезли женщину с двухнедельным перитонитом. Жена местного начальника. Баба — «я тебе дам». Даже в таком состоянии на лице толстый слой косметики. Из анамнеза ясно: выпить может больше меня, курит, как паровоз. Искали ее для отправки в реанимацию, а она убежала на улицу покурить… Нет, европейские женщины в таких случаях уж давно бы лапти откинули, а наши — ничего. Две недели в больнице. Теряла сознание, впадала в коллаптоидное состояние, а диагноз — прободная язва — установил ее муж. Он догадался везти ее за деньги, конечно, в санаторий, где сделали рентгеноскопию и гастроскопию, нашли выход контрастной массы за пределы желудка. Вот так — приехали…
А тут еще борт — восемь раненых: двое — на ногах, шестеро — «носилочники». Плюс идет некоторый самотек. Господи! Успокой и укрепи… Дежурят со мной мальчик, второй год после института, и девушка-уролог. По случаю рождения начальника госпиталя от нее здорово попахивает спиртным.
Так… Мой перитонит лежит в реанимации уже четвертый час. Время подпирает. Разместили, не описав, раненых. Теперь вдвоем с мальчиком пойдем на лапаротомию. На таких операциях обязательно нужны еще руки, чтобы крючки взять, живот открыть. Мальчику интересно, но он не все понимает.
Открыли «верхний этаж» — все запаяно. Это и спасло больную: гной не пошел вниз, а локализовался в верхней половине. Инфильтрат — до пяти сантиметров в диаметре — на передней стенке выходного отдела желудка. И дырка в центре этого инфильтрата — до полутора сантиметров. Прет оттуда желудочное содержимое со слюной и желчью. А из-под печени валит густой гной с непережеванными, недельной давности, кусками яблок, обильно разбавленных бариевой взвесью. Запашок тот еще, кисло-сладенький…
Отмыли все из-под диафрагмы и из-под печени. А где гарантия, что забрали все? И как зашить язву, если края под ниткой режутся, да еще кусочек на биопсию из края взял — добавил дефект стенке желудка. Вся надежда теперь на прядь сальника, подшитого к заштопанной стенке. Поставил дренаж, подшил. А печенка-то страдает: нижним краем в малый таз спустилась. Думаю, свою цистерну спиртного эта Раиса уже выпила.
Ревизию делать нельзя: развезешь гной по всему животу. Тогда помрет точно. Теперь надо посчитать все салфетки: неровен час — зашьешь. На вскрытиях все чаще находят инородные тела. Слава Богу, от такого прокола судьба миловала.
Так, зашил. Теперь девять суток жди осложнений. Все на собственной совести. Сам нарезал, сам выхаживай. Если что — какие могут быть оправдания…
Надо напечатать протокол операции, направить «кусочек» на гистологию, дать указания реаниматологу и подробнее посмотреть раненых. Они, голубчики, уже дремлют: умаялись.
Сейчас бы сесть на диван да немного расслабиться. Ан нет — звонок. Докторша из терапии привезла свою маму. Хочет, чтобы немедленно сделали гастроскопию. После обследования оказывается: поверхностный гастрит. Конечно, «смертельно»…
Злой, умотанный, раздосадованный. Мальчик-помощник уехал. Сказал, что очень устал. Он ездит на «Мерседесе». У меня — старенький «Жигуль». Недавно случайно сделал себе рентгенографию грудной клетки и был чрезвычайно удивлен тому старческому остеохондрозу позвоночника, которым располагаю. Аудиолог Нина Константиновна определила правостороннюю нейросенсорную тугоухость. Быть Бетховеном…
Человек — существо, которому мало поесть, попить, купить квартиру или дачу. Нужно что-то еще. Это «что-то» — признание. Часто кажется: делаю не то, не так. А как надо — не знаю. Будто навязчивый сон, бред, когда температура подскочила, когда валится все в темную пропасть и накатывает огромный серый ком. Внутри все обрывается. Безысходность и страх. Потом ничего: легчает, легчает и потихоньку проходит. Начинаю думать, что и на профессиональном уровне чего-то достиг. Проверяю себя по учебникам, литературе: нет, все делал правильно. Хочется верить — совесть чиста. Не спас только тех, кого спасти было невозможно. По молодости был, конечно, более отчаянным. Шел на риск. Но ничего, выживали мои новгородские старички и старушки. Теперь — много осторожней: без твердой уверенности не рискую.
