Фелисьен Марсо - На волка слава…
Ладно, договорились.
— Но только, Эмиль, один раз и все. Я очень хочу по — честному объясниться. По-честному поговорить с Жюстиной. Я обязан. Но…
Читая продолжение, меня могут принять за хитреца, полного коварства, обвинить меня в том, что я устроил западню, что я занимался кознями. Вовсе нет. Там, в кафе, клянусь, я думал только об одном: о том, как избежать сцены по возвращении домой. Этим двум женщинам, жаждущим крови, нужно было бросить хоть какую-то кость. Я им рассказал о визите Гюстава. Пусть они сами объясняются. И чтобы оставили меня в покое. Об остальном я подумал только на следующий день, в бюро у Риве. О фразе Гюстава, которая вертелась у меня в мозгу, беспокоила меня. «Я ДУМАЛ, ЧТО ЛЮБИЛ», — сказал он мне. Он думал, что любил Жюстину. Искренне. Короче говоря, любовь как любовь. Потом он встретил эту Блосар, и любовь к Жюстине рухнула. Но эта Блосар, которую он, в свою очередь, СЧИТАЛ, что любит, как мог он быть уверенным в том, что на этот раз это серьезно, прочно, что эта любовь устоит? Устоит? Вот это было уже любопытно. Устоит до чего? До какого разочарования? До какого препятствия? «Гюстав, если ты скажешь мне неправду». А если она вдруг узнает, что он ей солгал. Хотя бы один только раз. Любовь устояла бы? Как узнать? А я очень ХОТЕЛ узнать. Любовь — это очень важно. Это стоит труда, чтобы проверить. Если бы она узнала, например, что он сказал неправду и что вечером у него не было сверхурочной работы? А в то же время для Жюстины… Я ведь все-таки был ее братом. Семья, с этим надо считаться.
Короче, я говорю заместителю директора:
— Простите, господин Лошон, у меня кончились сигареты. Я схожу в табачный киоск напротив.
— Давай.
Иду в табачный киоск. Звоню. Звоню в агентство «Три квартала». В отдел рекламы. Мадемуазель Блосар.
— Персоналу не разрешается отвечать на частные телефонные звонки.
Подумаешь, не разрешается. Может, и частная жизнь персоналу тоже не разрешается? Совести у людей нет.
— Речь идет о ее матери, месье.
— Ну ладно, на этот раз я делаю исключение, но чтобы это больше не повторялось.
— У нее только одна мать, месье.
Я слышу, как он зовет мадемуазель Блосар.
— Алло!
— Слушайте, моя милочка.
Я зажал нос двумя пальцами, чтобы изменить голос.
— Слушайте, ваш Гюстав вам сказал, что сегодня вечером у него сверхурочная работа, не так ли?
— Но с кем имею честь?
Формула. Но за ней ее голосочек, несчастный голосочек. Который дрожал. В котором уже слышался страх. Но она даже не подумала положить трубку. Значит, счастье не умеет себя защищать?
— Не имеет значения, моя куколка. Но, может быть, вам будет интересно узнать, что сегодня вечером, в половине седьмого он будет у своей любовницы на улице Боррего. Вы можете позвонить в его банк в это время. Чтобы убедиться. Не прощаюсь, моя красавица.
Вот! Если говорить серьезно, то я хотел бы, чтобы их любовь устояла. Искренне хотел бы. Я ДОЛЖЕН был провести опыт. Я должен был проверить. Но я хотел бы, чтобы любовь победила. Чтобы они объяснились. Гюстав и его Жанина. Но чтобы они снова обрели друг друга. Я надеялся на это. Это ободрило бы меня. Но и здесь меня тоже ждало разочарование. Не знаю уж, как там все это у них произошло, но только через несколько дней Гюстав вернулся на улицу Боррего. Ужинать. Через день. Со своим носом и телячьим выражением на лице. Еще более угасший. Мрачный. Не такой торжественный, как раньше. Иногда взгляд его становился немного пустым. Потом мало-помалу уверенность вернулась к нему.
— А Жанина? — спросил я у него как-то раз.
Он пожал плечами.
— Это оказалось чересчур прекрасно.
Зато Жюстина постепенно воскресала. Не без злобности. Однажды я слышал, как она сказала госпоже Понтюс:
— Я его опять поймала. И теперь я держу его.
Они поженились. Был свадебный обед, на котором дядя Эжен спел арию из «Лакме», что позволило мне, наконец, понять шутку Дюфике-младшего. Затем было свадебное путешествие в Фонтенбло. В отеле, где они останавливались, как рассказала по возвращении сияющая Жюстина, в комнате было два биде. ДВА. Да, потом еще много раз эти двое, два биде, становились темой разговора.
— Как подумаю, — говорила Жюстина. — Иногда видишь такое расточительство. Вот, например, в Фонтенбло…
ГЛАВА XIII
Итак, Гюстав женился. Женился на Жюстине. Его участь определена. Ладно. Но вот я, я остался жить с его фразой. Она застряла у меня в голове. Эта фраза, которую он произнес просто так, может, даже и не задумываясь над ее смыслом, но которая с тех пор продолжала жить во мне, увеличиваясь, тяжелея и развиваясь. «Я ДУМАЛ, ЧТО ЛЮБЛЮ, А ПОТОМ ОБНАРУЖИЛ, ЧТО…» Он думал, что любит Жюстину, а потом понял, что это была не любовь. Но как он понял это? Взвешивая? Измеряя? Погрузившись в свою любовь к Жюстине и глядя вокруг себя? Нет. Он понял это, когда встретил эту Блосар. Только поэтому. А это значит, что если бы он не встретил ее, то жил бы до ста лет, полагая, что любит Жюстину. Искренне верил бы. Был бы счастлив. Думая, что именно это и является любовью. Что в этом и заключается счастье. Может быть, говорил бы себе: «Ба! Если это и есть любовь, то стоило ли разводить всю эту канитель?» Не подозревая при этом, что на самом деле он даже и не знает, что такое любовь. И всю свою жизнь он действовал бы, принимал бы решения на основе чувства, которого не испытывал. Как человек, который изменил бы весь свой образ жизни из-за болезни, которой в действительности у него не было. Который соблюдал бы режим из-за воображаемого рака. Разве вы не содрогаетесь при одной мысли о таком раскладе? Потому что ведь каким образом Гюстав познакомился с этой Блосар? Случайно, скорее всего. Счастливая случайность. Случай, который мог бы и не состояться. Разве это было написано на небесах, что они должны непременно встретиться? Тогда, значит, должны быть и другие такие случаи. Другие мужчины, которым не повезло и которые так никогда и не встретили свою Блосар. Которые даже и не подозревают, что она существует. Которые все еще остаются при своей Жюстине. Наверняка существуют тысячи таких. Которые говорят. Которые судят. Которые вмешиваются. Вмешиваются в любовь других. Потому что считают, что знают, что это такое, хотя на самом деле не имеют об этом никакого понятия. Люди им говорят: любовь. Они отвечают: любовь. И КАЖДЫЙ ГОВОРИТ О РАЗНЫХ ВЕЩАХ Каждый говорит о другой любви. Потому что один уже заполучил свою любовь-Блосар, в то время как другой находится еще на стадии своей любви — Жюстины.
И ведь заметьте, что если бы Гюстав женился на своей Блосар, то это было бы то же самое. Он ее любил. Пусть будет так. Но что это значит — любить? Это просто значит, что человек СЧИТАЕТ, ЧТО ОН ЛЮБИТ. Он считал, что любит, этот Гюстав. Но ведь и в отношении Жюстины он тоже так считал. И тем не менее… И раз так, то женившись на Блосар, как мог он быть уверенным в том, что не встретит другую? Другую, которая, в свою очередь, позволила бы ему понять, что чувство, которое он испытывал к своей Блосар, вовсе не было любовью. А потом еще одну другую. И еще одну. А где предел всему этому? И как узнать, что любовь наконец пришла? И что это такое любовь, если она все время зависит от новой встречи, от нового случая? Ступенька неосвещенной лестницы, о которой не знаешь, когда она закончится. Лифт, про который не знаешь, на каком этаже он находится. Разве же это серьезно? А где гарантия? Где уверенность?
Я произношу: любовь. С таким же успехом мог бы сказать: удовольствие. А как узнать? На чем основываться? На том, что говорят другие? Но другие, откуда они знают? И как быть уверенным, что эта любовь, это удовольствие, которые мы испытывали, является именно тем, той любовью и тем удовольствием, о которых они говорят? Есть ли тут хоть какой-нибудь серьезный признак? Любовь — это когда появляется желание быть с кем-то. Пусть будет так. Но насколько сильным должно быть это желание? Ведь у Гюстава было желание находиться с Жюстиной. До того дня, когда он понял, что это желание ничто по сравнению с желанием, которое он испытывал в отношении этой Блосар. А желание этой Блосар, в свою очередь…
Или: любовь — это когда вместе получают удовольствие в постели. От приятности. Пусть будет так. Но что за удовольствие? Что за приятность? Мне было приятно заниматься любовью с мадемуазель Пук. Но разве это действительно то самое удовольствие? Как узнать, не остановился ли я в шкале удовольствий на двадцати, когда есть способ дойти до ста? Как это определить? А как у других? У других, которые тебе говорят: с моей, старина, все происходит совершенно великолепно. Но что значит — великолепно? Это тоже что-то относительное. Или: любовь — это когда грустно расставаться. Грустно? Все время неопределенные слова. Прежде всего, что за грусть? Грусть с отметкой «двадцать» или грусть с отметкой «сто»? Как определить? Вот болезни, там другое дело. Там есть точные симптомы. Есть диагнозы. Болезнь Потта — это одно, а тиф — это другое. Тут все ясно. Ясно, что к чему. Если это бубон, так это бубон. Нож в спине — в этом есть определенность. Мне скажут: но любовь ведь чувствуется. Чувствуется? Гюстав тоже чувствовал. К Жюстине. Которую он, однако, не любил. Или вот, например, температура, она тоже чувствуется. Не нужен никакой термометр, чтобы почувствовать жар. А все равно термометр очень нужен. Потому что вовсе не одно и то же иметь температуру тридцать семь и шесть или тридцать девять и девять. Разные лекарства, разный режим. При температуре тридцать семь и шесть принимаешь аспирин. А при тридцати девяти и девяти ложишься в постель и вызываешь врача. А любовь? Где взять термометр, чтобы измерить любовь? Термометр, чтобы измерить удовольствие. Как узнать, что эта вот любовь — на все «сто» и это удовольствие — тоже на все «сто»? Как узнать, если нельзя измерить? Потому что сказать: «я больше люблю Блосар, чем Жюстину», или «я получаю большее удовольствие с Аделью, чем с Люси» — это нельзя считать измерением. Это всего лишь сравнение. Которое пришлось бы постоянно проверять. И постоянно перепроверять. С одной женщиной, с другой, и так далее. Включая негритянок. И китаянок тоже.
