Чабуа Амирэджиби - Гора Мборгали
Года два он беспрестанно болел. Жена Сандро - Майя была родом из Марабды, за что прозвали ее на селе Марабдулой. Пока Сандро отбывал срок, она вырастила детей, поставила их на ноги, сумела приумножить добро, так что к возвращению мужа семья жила в полном достатке. Сандро не хотелось стеснять домочадцев. У старшего сына был дом каменной кладки, и в нем маленькая комнатенка, там он и обособился. Он все больше молчал и молился. Пришла весна. Сандро стал выходить во двор, греться на солнышке. Это был добрый знак - Сандро оживал душой. Он и ходить стал иначе - перестал волочить, широко расставляя по привычке к кандалам, ноги, на лице его заиграла почти прежняя улыбка. Отобрав двух бурых бычков с белыми звездочками на лбу, он стал их выхаживать, выбирая для них травку посочнее, лесные груши и яблоки по вкуснее. Бычки подросли и к двум годам так налились силой, что не было им равных в выносливости. Правда, под ярмо их не ставили, в старину в Грузии почиталось за грех запрягать вола моложе пяти лет.
Как-то осенью Сандро пригнал своих бычков, бурых, со звездочками, в лес похрупать дикие груши. С немалым трудом взобравшись на дерево, он стал трясти его. Бычки внизу звучно жамкали фрукты, а Сандро, глядя на них, радовался. Приметив ветвь, густо унизанную плодами, он потянулся за ней, она подломилась, Сандро Баидошвили упал на землю и испустил последний вздох. Его похоронили, положили на могилу надгробный камень, который и поныне там. На одной грани надпись: "Ни себе в радость, ни другим", на другой высечены рога, бараньи рога.
В этом рассказе, помнится, мне сперва не давала покоя тревога за участь рыжего ягненка. Потом я едва ли не до исступления довел деда Иагора, пытаясь выяснить, какими все же правами наделен околоточный надзиратель, как далеко простирается его власть. Мы даже повздорили, потому как я все твердил о ягненке и околоточном, а дед мне в ответ - о любви к животным, о пользе труда и, главное, о некой закономерности, по которой успех нередко порождает роковую самонадеянность, а за смертный грех ждет расплата, если не тебя, то твоих детей!
Какое чудо человеческая память. Я отчетливо припоминаю, как заливались черные дрозды и соловьи в зарослях орешника на обочине нашего сада; окаемок и цвет камней, наваленных у родника Оникашвили; помню, что любовницу Дереника, тачавшего сапоги против нашего дома, звали Лолой; помню, что брюки покроя "чарльстон"'первым в Тбилиси надел молодой адвокат Бесик Мчедлидзе. Много всякой всячины помню. Покойный Амиран Морчиладзе притворно возмущался: "Сколько мусора у тебя в голове!" А вместе с тем из истории Коташвили, которую я слышал в "гареме Джимшеда", у меня выскользнуло из головы что-то настолько важное, что остальное вроде бы и смысла лишено... А ведь эту историю я тоже слышал в детстве и, если исходить из моей теории, должен был твердо ее помнить. Может, "нечто важное" я выпустил из памяти потому, что история была забавной, а дед Гора не вынес из нее никакой морали, кроме как: никогда ничего не проси ни у жены, ни у любовницы иначе придется платить сторицею! Удивительно, тогда я ничего не мог понять из этой максимы да и потом не разделял ее, но просить редко когда приходилось, в том числе и... Может, и впрямь это правило заключает в себе рациональное зерно?.. Господи, ну и что, что выскочило из головы?! Давай вспомним саму историю, может, в процессе рассказа забытое само всплывет в памяти?..
В одной из деревень, то ли карталинской, то ли кахетинской[11], жил крестьянин по фамилии Коташвили. За точность имен действующих лиц этой истории я не ручаюсь, поскольку не смог их запомнить по двум причинам. Перво-наперво, мне было всего то ли шесть, то ли семь лет, а рассказчице за сто, и шамкала она эту историю беззубым ртом. А вторая причина состояла в том, что я глаз не мог отвести от лица рассказчицы - у нее был огромных размеров подбородок в девять складок!
Ило Коташвили было восемнадцать лет, когда родители взяли ему в жены девушку шестнадцати лет, звали ее Даро. Ее привезли из дальнего далека по тем соображениям, что вдали от своих родителей жена бывает более покладистой. За семь лет супружества детей у них не было. Пока не пошли дети, Даро без конца недомогала, ни днем, ни ночью не снимая со лба теплого платка, туго повязанного по самые глаза. Зато когда она в двадцать три года родила первого ребенка, с тех пор...
Бедняжка Даро скончалась тридцати пяти лет от роду и оставила Ило Коташвили шестерых детей. За двенадцать лет шестеро детей! Она была хорошей матерью, скольких послал Бог, стольких и вырастила крепкими, здоровенькими и после первого ребенка ни разу не издала стона, не болела, и платка на лбу у нее никто больше не видел, но вот так, вдруг, померла в одночасье, бедняга.
Коташвили долго горевал по своей Даро, иная мать по сыну так убиваться не будет. Он все сидел у надгробья и лил слезы. Забросил хозяйство, забыл о пахоте, доме, севе, скотине. Деревня извелась от жалости, на него глядючи. Поговаривали, что он умом тронулся, бедолага.
В конце концов призвала его барыня к себе и сказала:
– Хватит горевать, детям присмотр нужен. Так не годится. Я решила тебя женить.
Ило понурился:
– Воля ваша, барыня.
Коташвили, коренастый крепыш, был сноровистым, умелым, трудолюбивым мужиком, довольно зажиточным. Повезла его барыня в материнское именье и вот ведь подыскала ему жену отменную - молодую, лет двадцати, бездетную вдовицу Като. Невеста - ласковая, привлекательная, полная сил и здоровья оказалась такой умницей и трудягой, что вытащила из запустения хозяйство, поставила на ноги семью. Дети ходили обутые-одетые, мытые-причесанные; муж лучился благодарностью, деревня и соседи были довольны-предовольны; господа не могли нарадоваться. Като не позволяла посторонним совать нос в свои дела, семейные и супружеские, сама в чужие не вмешивалась, если, конечно, люди не приходили к ней за советом или просто отвести душу. Сплетен не слушала и сама не сплетничала. Словом, деревня твердила, на Ило счастье свалилось, но увы... Дела приняли иной оборот.
Пришла Като как-то к священнику и взмолилась:
– Разведи меня, батюшка, с этим человеком!
Священник пристально раза три оглядел Като с головы до ног и, усмехнувшись, осведомился:
– Почему?
– Просто так! - отрезала Като.
– Просто так и цыпленок не оперится, - отпарировал священник.
– Мужняя я баба али нет? За три года ни разу меня не тронул. Так тоже не оперится цыпленок?!
Священник нахмурился, озадачился. Думал, думал и изрек:
– За ради этого не могу развести, дочь моя. Когда бы он к соитию вообще не способен был, то вера и церковь снизошли бы к твоей просьбе, но у него шестеро мальцов своих и...
Като залилась слезами и, перемежая речь всхлипываниями, забормотала:
– Что делать, батюшка, в какой мне омут кинуться! Не знала б мужика, может, и стерпела бы, да я ж вдовая, вкусила радость, пропади она пропадом... Ладно, пусть не это, я детей хочу своих или право не имею?!
Священнику было лет под тридцать. Он смотрел на молодуху и диву давался: "Надо же, такая соблазнительная бабенка рядом лежит, а он - ни-ни. Возможно ли такое? А Ило? Шестерых на свет произвел, мужик, можно сказать, в соку, чуть больше сорока. Что с ним могло такое статься, что он ее "не трогает" ?.."
– Хорошо, дочь моя, ступай, я поговорю с ним, и, если он будет вести себя по-прежнему, я знаю, как с ним управиться.
Думаю, священник и вовсе не знал, как будет управляться. Призвал батюшка к себе Ило Коташвили:
– Почему не спишь с женой?
– А с кем же я, по-вашему, сплю? - удивился Коташвили. - Тахта одна на всех, вместе на ней и спим.
В старину в крестьянской избе помещалась одна большая тахта, на ней спали и взрослые, и дети. Зыбки с новорожденными и те на ней стояли.
– Я не об этом. Пошто бабу не ублажаешь?
– А как я должен ее ублажать? - вопросом на вопрос ответил Ноташвили.
– А так, как мужик бабу ублажает, - пояснил священник.
– Что вы, отче, как я осмелюсь на такое... Она мне детей ростит, от зари до зари вся в хлопотах, с ног валится, до того ли ей. Бог свидетель!
Священник слушал его и думал: он и в самом деле такой болван или ваньку валяет, а когда ваньку валяет, что же у него такое на уме?
Надо полагать, отец небесный не прояснил его мыслей, потому как батюшка только и нашелся, что сказать:
– Дурак ты, братец. Ступай и ублажай ее как положено, не то получишь у меня!
Повернулся Коташвили и пошел себе восвояси, но от угрозы отчевой, видать, отмахнулся и наказа его не выполнил, потому как спустя месяц Като снова заявилась к священнику и на этот раз тверже и решительнее потребовала незамедлительного развода.
Ну что тут скажешь. В старину бытовал обычай: с семейными неурядицами такого рода обращались к барам, и те, как могли, улаживали разногласия в присутствии священника и повздоривших супругов. Призвали. Они явились вместе - Като и Ило.
