Татьяна Москвина - Позор и чистота
Выигрывали миллионы, становились звездами. Было! Было с такими же уродами, как ты, ничуть не лучше.
С такими же уродами из попы вынутыми, без образования, без ума, едва-едва говорящими на русском языке, без чести и совести, с руками-крюками и пустыми глазами дегенератов.
Там, в показном мире, часто бывали похожие на Катаржину шлюхи – и настоящие, и сыгранные актрисами. Шлюхи сыгранные вели фантастическую жизнь – в них влюблялись, на них женились. Правда, чаще хмурые менты находили их в виде трупов. Настоящие же хорохорились, называли себя светскими львицами и профессиональными содержанками, бойко рассуждали о морали и было видно, что им повезло, их еще как следует не били. Добрые мужчины попадались. Есть ведь люди, которые не станут бить животных, даже грязных и опасных.
Потому как вообще-то многие русские мужчины отличались свирепой ненавистью к проституткам, непонятной в масштабах своих, и неутолимой злобой. Один смешной парень пробовал объяснить Катаржине, что они ненавидят не ее, а сами себя, но она этого не поняла. Как это – сами себя? Сами себя они по едалам не бьют.
Вот вчера в Луге она встретила немолодую хромую собаку, которая как-то боком, вихляясь, пыталась перебежать улицу. Можно было при виде этого существа, еще более униженного и ничтожного, чем Карантина, подойти и дать пинка. Отвести душу. А она ей свою шаурму скормила. Пускай! Тварь скулила, смотрела слезящимися глазами. Нелепая дворняга, родилась, как говорится, от случайной связи. Что-то от овчарки, что-то от лайки.
А я сама-то – кто? – думала Карантина. – Тоже дворняга. Только меня жалеть некому. Никто за просто так мне куска не даст… Да и как понять, что меня стоит пожалеть?
Да я умру – вида не подам.
……………………………………………………………………
Нина Родинка задумалась:
– Одна старая женщина – ленинградская блокадница – утверждала, что все те, кто ел человеческое мясо в блокаду, сошли с ума. Она была в этом убеждена. Не могла представить себе, что людоеды и дети людоедов сидят с нею в одном трамвае и стоят в одних очередях. Может быть, даже снимают дачу по соседству и живут о бок в коммунальной квартире.
Между тем это так и было. Людоедами становились обыкновенные люди, не имевшие доступа к хлеборезке и не умевшие писать стихи или играть на сцене (большинство актеров и писателей были эвакуированы). А тут и у этих, бесталанных, появился шанс выжить, и они его использовали. Чего им было с ума сходить? Они не охотились на себе подобных специально, а нарезали порцайку с тех, кто умирал на улице. Потом забыли об этом.
Пойдем дальше. Некоторый процент тяжких преступлений у нас раскрывается. Не то половина, не то чуть более того. Но это те преступления, о которых заявляли, требовали расследования, а ведь часто бывает, что никаких заявлений нет и расследований нет. Получается, что большинство преступников – здесь, с нами, в гуще нашей каши. Сотни тысяч голов – убийцы, насильники, растлители малолетних. Про воров я уж не говорю. Быть сегодня вором – это как в эпоху СПИДа схватить всего лишь старый добрый сифилис.
Едешь ночью по шоссе мимо человечьего жилья – вокруг домики светятся так мирно, так уютно. Кажется, в любой можно зайти чаю попить, язык почесать. А в каком-нибудь таком домике в этот самый момент мужик топором домашних гоняет. Или дочку насилует. А вы тут навоображали себе картин семейного счастья, мимо-то едучи.
Так что это не людоедам положено с ума сходить. Это нам, друзья человечества, профессиональным доброжелателям его, как бы умом не тронуться.
Всего-то один рецепт сохранения душевного здоровья и есть.
Мимо. Мимо. На большой скорости…
……………………………………………………………………
«Младенческий сон души», в котором пребывала Ника, пока не знал серьезных вторжений. Всю свою маленькую жизнь она провела в доме с бабушкой и оттого чувствовала родство со всеми хорошими девочками из сказок. Дом, девочка, бабушка – даже не надо глаголов, сказка уже началась. А раз мама говорит, что надо ехать в Москву, – надо ехать в Москву. Для того цветка, в чашечке которого спала душа Ники, это ничего не означало. Она и половины слов, которые произносила бабушка, не понимала, но никогда не переспрашивала и объяснений не просила.
Все что-то говорят. И дождь говорит, и кошка говорит. А красивые женщины по телевизору поют: «Чем выше любовь, тем ниже поцелуи». Разве их поймешь? Она спросила Аню, та фыркнула – ты давай как-нибудь сама шевели мозгой. А потом подзуживать стала: у бабушки спроси.
Ага, спросишь у нее. В чулан еще запрет, как тогда, когда на дискотеку ночную попросилась. Один раз! В позапрошлом году светил спортивный лагерь на лето, почти бесплатно – ни в какую. Коля Пименов, очкарик, проводил до дому – вышла с граблями и стоит. Смешная бабушка… Да я и сама поняла про поцелуи, только странно про такое петь.
Свирепо и беззаветно любила внучку Валентина Степановна. Не хотела отпускать ее в Москву с Карантиной. Та рассчитала по-своему: мать в Крым, она в столицу. А там уж на три дня – не на три дня, ничего не поделаешь, за две тысячи кэмэ не покомандуешь. Однако Грибова-старшая чуяла западню и дочь свою знала.
– Как вы вернетесь, так и я поеду. А дом оголять не дам. Вот еще новые новости! И билет мне покажи на обратно.
Да пожал-ста, мамуля. Вот ума палата – кабудто билет ни сдать, ни поменять нельзя.
Съездили в Питер, прикупили доче кеды в дорогу и туфли. Но дорогущее все! Карантина ахала – Париж оказался сравнительно дешевый городок.
А в это время Андрей прикидывал, куда поселить новых родственников. Диван им разложу – сам в кухне, на матрасе, решил пуританин. Потерплю три дня. Если, конечно, дело обойдется тремя днями. Тут уверенности не было. Он понимал, что столкнулся с человеческой настырностью в острой форме.
Настырность – качество древнее, однако люди, внедряющиеся в жизнь как разрывные пули, попадались Андрею все чаще. В основном то были женщины. Для них не существовали долгосрочные планы, сознательность повадки – какие у пули могут быть планы? Будучи глухими и слепыми к жизни окружающих, настырные немотой не отличались. Карантина звонила из Луги шесть раз, и каждый раз прижатая к уху трубка телефона нагревалась и запотевала. Расскажи-ка мне, отец, что такое есть потец? — вздыхал Андрей, повторяя в уме кошмарно-тоскливые стихи Введенского, и отвечал сам себе: – Потец – это пот, выступающий от смертельной тоски на ухе человека, который принужден слушать бред злобной и нахальной женщины, решившей его использовать. К тому же, говоря с Карантиной, Андрей всякий раз вспоминал подслушанную в детстве исповедь дядьки-Валерки, и его слегка мутило.
С этим он и боролся. Уговаривал себя. Да, он случайно узнал об этой даме постыдную тайну, однако она тут при чем? А если бы он такое узнал о друзьях, о родителях, о возлюбленных – неужели перестал бы верить им, любить их?
Неужели перестал бы? Так вот на чем все держится – на личных тайнах.
А если допустить, что наша жизнь действительно кому-то неведомому вся открыта, вся разложена перед ним, и этот несчастный (допустим, ангел-хранитель) каждую минуту видит все?! Как он может после этого любить человека, помогать ему? Хотелось бы верить – когда человек сидит на унитазе, ангелы-хранители все-таки деликатно отворачиваются.
«Я уверен, что люблю Эгле, – думал Андрей. – У меня меняется состав крови, когда я вижу ее или даже только думаю о ней. Но я не знаю о ней ничего позорного, грязного. А вдруг узнаю? Что будет со мной? Или, как утверждает Жорж, любовь – это недостаток информации?..»
Пугали Андрея и явные ноты какого-то смутного призыва в речах Карантины. Ничего не зная о нем (и не интересуясь его делами вовсе), она пылко выражала восторг перед умом, образованием, мужественностью и душевными добродетелями Андрея. В этом чувствовалась накатанная дорожка. Карантина была убеждена, что в общении с мужчинами катит только беспардонная лесть. Что они боятся и презирают женщин, но могут увлечься собственным отражением в их глазах. Соблазнять племянника она всерьез не собиралась, вела себя так, как привыкла вести себя с мужчинами, а мужчины были для Карантины именно что «все мужчины». Как для русского партизана все немцы – фашисты.
Андрей для общего житья был приятный, симпатичный человек. С таким оказаться в одном купе – удовольствие. Не чавкает, не храпит, анекдоты не травит и с разговорами не вяжется. Он умел уступить, не дергал людей просьбами и хорошо видел себя со стороны. Однако с Карантиной, чуял Андрей, он сорвется.
Но дочь Карантины тронула его сердце, и он хлопотал, закупал продукты, составлял культурную программу – может, получится куда-нибудь сводить нашу девочку. Сестрица! И тоже любит Эгле – настоящая сестра. Вот Бог послал. Ради нее можно стерпеть и мамашу. В конце концов, не смухлюй она тогда, и не было бы Вероники на свете, вот так-то вот.
