Исаак Дан - Весна
И его старания не были напрасны? Он научился вызывать видения по собственному желанию, не зная при этом в точности, не плод ли они больного мозга?
И да, и нет. Он пришёл к тому, что его дни потекли в согласьи с видениями, сны стали приходить к нему чаще и – самое главное – ритмичней. Но нельзя сказать, что в соответствии с желаниями.
Вызывать видения невозможно. Это собственно перестало быть его целью.
Однажды, просматривая в поисках новых методик, трактаты об оккультизме, подарки дяди и собственные приобретения, он вдруг замер от возмущения. Ложь! Наглая и бессовестная!!! Пустое мудрствование, выкраивание и переиначивание заимствованных у других кусков, да ещё и абсолютно непонятых. Это было, как откровение, но вскоре Спирит обнаружил горы такой лжи среди того, что годами занимало его ум, служило пищей для размышления, образцом для подражания. А сварганили эту ложь – Спирит видел кристально ясно – люди, никогда не пережившие ничего, сравнимого с его снами. Те же, кто воистину расставался с Реальностью, раскрывали свой опыт в чем-то обязательно непохоже на других, это была одна из многих деталей, с помощью которых Спирит неосознанно определял подлинность описаний. Обнаружив это, он задумался, не оттого ли его сны разнятся с их полётами души, освобождённой от тела, или посещениями антимиров, что каждый должен пережить уход из яви в иную, Высшую Реальность исключительно по-своему, неповторимо?
Именно эта мысль заставила его больше наблюдать за собой, за тем, как к нему приходят видения, его не спрашивая, за тем, что помогает или мешает им. И Спирит, наконец, понял, пусковой кнопки, которая включала бы в нём механизм, заставляющий унестись к снам, не существует. Сны нельзя вызывать, но можно жить в согласии с их ритмом, зависимым от Солнца и Луны, можно приучать тело и мозг быть готовыми к снам, можно терпеливо ждать снов. Отказавшись от желаний. От мечтаний о них, от призывов, от бессильной ярости, от отчаянья. От попыток понять, что они есть, раскрыть их суть. Когда сны уходят, не нужно вообще думать о них, допустимо лишь вспоминать ненароком, без новых желаний, новых надежд.
Не позволена даже надежда? Можно лишить себя множества человеческих радостей, жить в бедности, беспрестанных, часто ничем не вознаграждаемых усилиях, и даже не надеяться?
Спирит сам удивился, когда заметил, что отчаянье, отреченье от снов, попытки вернуться в Мир, новые отчаянье и безнадёжность и возвращение к избранному ритму становятся просто привычкой. Надежда уже не была помехой, он терял её. Если не соблюдал свой распорядок, не делал то, что предписывал себе – переставал делать что-либо, лежал целыми днями на постели, не следил за собой. Это собственно и было причиной новых попаданий в больницы. Был единственный способ не доводить себя до больниц, не опускаться – идти по пути, который избрал. Оставляя позади даже надежду.
И он не жалеет, что выбрал этот путь?
У него не было выбора. И на своем пути он знал и награды.
Восторг всегда поет песню в душе Спирита, когда он вспоминает, как сны впервые ответили его стараниям.
Это было ещё до переезда в его новую квартиру. Врачи и занимавшаяся им чиновница в райисполкоме уже получили от него всё, что хотели, он ждал только ордера, уже знал свой будущий дом, который пока никак не могли сдать, знал, что его квартира будет на последнем этаже.
Он упражнялся в длительной медитации, нараспев проговаривая мантры, заимствованные из плохого самиздатовского перевода древней тибетской книги. Упражнялся у родителей, не на своем милом кресле, которое он нашёл на свалке спустя год, а на малопригодном для сеансов диване. Он уже научился использовать полнолуния, но пока не мог воспользоваться по-настоящему предрассветными часами – ждал-не дожидался, когда сможет жить один. Но хорошо понимая силу времени перед зарёй, он бодрствовал до самых первых сумерек, не смыкая глаз, но не двигаясь, зарывшись в одеяло – мама ко второй половине ночи засыпала крепко, но папу, чем ближе к утру, тем легче было растревожить. Затем задремал с первыми бликами солнца, проснулся, когда мама с папой ушли, ему-то не нужно было ходить на службу, ему это было даже запрещено, он был инвалид. И Спирит безнаказанно предавался своим полутибетским занятиям. Наслаждаясь секундами, когда забывал о мантрах и погружался в неясные грёзы, в нечаянные воспоминания давних снов, и в безмыслие, в саму блаженную Немоту.
Предыдущие дни, спешившие вслед за ночами, когда Луна нарастала, его восточные экзерсисы, едва не пробуждали задохнувшуюся надежду на чудо, он то и дело испытывал дрожь, в нём открывалось глубокое, частое и неподвластное воле дыхание, то, что он уже переживал нередко перед самым приходом снов. Но и на сей раз это не завершалось ничем, и Спирит, закалённый разочарованиями, не давал себе заполняться отравой напрасных надежд. Вместо этого придумал следующий ход, который вдруг и мог помочь видениям явиться, который, во всяком случае, стоило испытать. Он решил предаваться подобным занятиям все дни перед следующим полнолунием, – а до него оставался почти месяц – всё это время изнурять себя и физически, а в само полнолуние оставить всё резко, постараться не заниматься ничем, не вникать ни во что, не отдаваться никакой последовательности дел и мыслей. Он придумал это – и воплощал, как можно тщательней, равнодушно относясь к возможной – очередной – неудаче. Словно в насмешку, несколько месяцев назад, видения буквально преследовали его, то обрываясь суетой вокруг, то заставляя потом судорожно и рискуя так многим, навёрстывать упущенные часы – он крутился, как волчок, бегая с бумагами на квартиру и доставая деньги на последние, уже мелкие взятки. Спирит заставлял себя с улыбкой относиться к этому. И – монотонно бубнил раскатистые звуки, которые будто бы имели какое-то значенье в языке и даже тайный смысл для посвящённых у древних тибетцев.
Упиваясь расслаблением, чувством лёгкости и необычной негой, он не заметил, как зашевелилась стройка, давно раскинувшаяся прямо перед его окнами. Вокруг дома родителей постоянно что-то разрывали, прокладывали, перекапывали и перекладывали снова, закрывая уродливыми заборами удобные проходы, но многотрудное зодчество, что ожило сейчас, превысило все мыслимые сроки. Это строительство тайных ходов ли, бункера или тоннеля из соседнего дома в детский сад, постоянно раздражало Спирита, а уж особенно в дни полнолуния. То в предрассветные часы там кто-то пил и горланил песни, чувствуя себя неуязвимым за дощатой оградой, то, когда он, наигравшись с мантрами, укладывался спать, там поднимались крики и жужжали моторы, то его будили в их законный обеденный перерыв громоподобные удары шашечек домино по скроенному на скорую руку из обрезков фанеры столу. Но часы самих медитаций досель благополучно миловали.
Их копошенье, возгласы, однообразный стук машин сперва не тронули Спирита, с наслаждением скользившего где-то по краю Реальности, рядом с будоражащим и сводящим с ума потоком небытия, за которым и прятались сны. Но визгливое, неприятное движение, вытягивающее что-то тяжелое наверх, насторожило его. И – через мгновение – эта дрянь ухнула вниз и ударила с диким грохотом, Спирит ощутил ком у горла и дёрганое напряжение мышц, означавшие грубое падение в явь, вслед за звякнувшими в ответ стёклами. А там стали долбить, долбить, долбить, – зачем им была нужна дыра в земле? – бесконечно, с издевательской неторопливостью. Ииииявз-бах. Ииииявз-бах.
Даже звук трамваев через квартал, мамаша, громко зовущая ребенка через окно, мотороллер, сокращавший за его домом путь к газетному киоску, разрушали долгие плоды усилий Спирита, любое, едва слышимое звучание Реальности втягивало за собой, к ней. Серой. Безликой. Ненавистной. Было так тяжко отрешиться от слабеньких звуков Мира. Это был набат вечно грязных улиц, вечно прокладываемых рвов, вечно неутолимой наглой жадности жрать, плодить дерьмо и зарываться в землю.
“Продолжать”, – сказал себе Спирит. Если подчиниться шумам и вторженьям извне, никогда не сможешь держать тело и Разум, готовыми к сновидениям, не сможешь ни разу оторваться от Земли и с блаженством укрыться в странствиях. И он расслаблял сводимые от раскатов мускулы и, сквозь визг и грохотанье, пел звучавшие, как дивная мелодия, тибетские слоги.
Сколько времени он сражался с Реальностью?
Что долбила его по темени. С каждым ударом, обращая его к тем старым, невыносимым и неотгонимым мыслям. К боязни не получить квартиру, несмотря на подношения. К горю родителей, безутешному после того, как он отказался от попыток учиться дальше и стал инвалидом. К слабости и нужде, не перекрываемой прихотливыми заказами. К страху перед развитием болезни и превращением в трафарет и обрубок, к страху внезапной смерти во время видений. Он искал в своей слабой и разрываемой на части душе твёрдый и непоколебимый покой и, на доли секунды обретя его, – благодаря какому волшебству? – вновь вырывался из-под скрежета и грохота к границам Реальности. К пределам снов, познаваемым только в умиротворённости и неге.