Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях
Она извлекла из сумки плотный пакет, завернутый в клеенку, и вручила мне.
Я с благодарностью подал ей медный грош, она сунула его куда-то за пазуху и побрела вниз по лестнице, громыхая подпрыгивающим велосипедом.
А я вернулся в свою крепостцу, с трепетом вскрыл толстый, крепко зашитый нитками пакет и извлек пачку разноцветных листов. Белый — главный, с печатями — лист гласил:
«Добрый господин! Узник! В этот знаменательный день, на исходе празднеств и торжеств, мы рады сообщить вам, что власти Великой Германии предоставляют вам право постоянного проживания на всем готовом. Приезжайте, Ей-Богу! Для получения вечной визы вам надлежит явиться в наш Консулят, имея при себе смену белья, ложку, кружку и заграничный паспорт».
В других листах была уже конкретика: «Планета — Земля, земля — Бавария, город — Нюрнберг, адресок — Фейхтвангерштрассе, 33…»
Заранее строго запрещалось являться нагим и босым, слоняться под окнами и приводить с собой домашний скот.
«У ворот Нюрнберга сидит прокаженный нищий и ждет. Он ждет тебя», — сразу радостно забубнило в головизне.
Гм, искушение… Это будет тебе дорога к Пуст-Озеру, а Заманиловки никакой нет… Я, право, на месте барыни просто взяла бы да уехала в Штутгарт… Ведь недаром в утопическом будущем Израиле — «Альтнойланде» Теодора Герцля — все говорят на немецком.
Вечный в наших палестинах, родимых равелинах вопрос: и что делать? Там: влачить, христарадничать, сотрудничать в газете «Беднота»? Тут: проскрипционные списки по домоуправлениям давно разосланы, крестики мелом на дверях обновлены, вагонетки в мерзлоту и те, говорят, подогнаны, ждут…
«Ехать, ехать вдаль, надолго, непременно ехать!» — как призывал один опытнейший эмигрант. Натянуть башлык на картуз и поручить себя провидению! Тем паче плакать, сидя на полу, по мне некому. Я одинок, увы (ура?), и сам стираю свой хитон.
Из баллад о заграничном паспорте хорошо известно, что на поиски его отправляются в Овир. Все Овиры с некоторых пор располагаются в подвалах всех домов (как некогда — на чердаках). Обретение паспорта, или, как в Овире говорят, — добыча, дело трудоемкое.
Сказано же: «Врата Овира мрачны и замкнуты». Облы, узорны… Не лаяй, не кусаяй…
Пошел в подвал. Овир закрыт на заутреню. Узкая каменная лестница, ведущая вниз, была основательно истоптана грязными башмаками — чувствовалась, ох, чувствовалась когтистая лапа Неотвратимости. Сырость, решетки. Так, вообще, чистенько. Народу немного, но есть. Я занял очередь, дождался следующего, объяснил, что у меня тесто подходит, и побежал домой греться. Скоро снова пойду.
Ходил. Овир закрыт на уборку.
Наконец-то — открылась лавочка! Чинно ожидаем в посыпанном хлоркой коридорчике на стульях вдоль стены. За дверь, обшитую стеганым коричневым дерматином, вызывают по одному. Сидящий рядом со мной мужичонка — низенький, рыжеватый, рябоватый, лысоватый (в общем, типичный мастеровой, ходивший под знаменем Башмачкина) — ныл и кряхтел, что вот собирается он в Соединенное Королевство, есть у него задумка — переписывать Островную энциклопедию своими словами, да боится, в ихнем офисе начнут под килем протягивать, скажут — осади назад, официальная формулировка: «На ваше лицо аглицких бритов нет».
— Не впустят и не подкопаешься — что мы, рыжие? — сумрачно вступила в разговор очередь.
— В каждом видят беглого сипая… С зашитым в шапке письмом Григория товарищам…
— Да не больно и надо. У них там, пишут, хрислам и сухой закон.
— Бардак да кабак! — смачно сплюнул кто-то под ноги. — Жемчужина у моря!
— А на Русь гадят, дизраэли, давно отмечено…
— То-то я гляжу… Просвещенные мореплаватели!
На стенах в коридорчике имелись инструкции, учащие, как заполнять анкету для скромного временного загранпаспорта и для желанного Пашпорта на Вечную Носку, то есть для отъезда на постоянное теплое местечко жительства. Также разъяснялось, что вот, оглоеды, ежели кто продаст мать родную, рванет с концами, а потом вдруг решит вернуться на родное пепелище — пожалуйста, господа, все простим, вот образец для податия соответствующей челобитной. И там же висел плакатик: «Кричали и плакали на корабле, им вторили с берега, и все это сливалось в надрывающий душу стон. Тут только я понял, что это корабль с ссыльными, осужденными плыть в американские колонии. Р. Стивенсон».
Дошел черед и до меня. Я пхнул брюхом забухшую дверь и вошел. За столом в дальнем углу сидели, как мне, слабовидящему, показалось, Бабушка и Красная Шапочка. Подойдя поближе, я обнаружил, что Шапочка была юная, круглолицая и носила погоны старшего прапорщика. А вот Бабушка оказалась знакомой уже бабкой-почтальоншей! Все в той же плащ-палатке она хмуро громоздилась рядом, вытянув из-под стола ножищи в кирзачах-гуанодавах, заляпанных подъездным навозом. Оробев, я затоптался посреди залы.
Шапочка грациозно вышла из-за стола — ладные полусапожки, юбочка до колен, полевая сумочка через чудесное плечо (а в ней — явные пирожки! Ну и села бы мне на пенек…)
— Уезжать зашли? Надумали? — ласково спросила прекрасная овирщица.
Она непринужденно взяла меня под руку и подвела к столу.
— A-а! Очухался? Дотумкал? Пришкандыбал? Напекло? — удовлетворенно процедила бабка, угрюмо покачивая головой.
Я испуганно молчал.
— Не хотите с нами разговаривать? Вас кто-нибудь обидел? — деликатно вопрошала Шапочка.
— Плетей дать ему — враз заговорит! — пренебрежительно бросила бабка.
— Вы наслушались злых, нехороших людей, — горячо говорила Красная, поглаживая меня по шерстистой лапе. — А у нас довольно давно уже в железа не заковывают, всем вольную дали, вам разве Манифест по дворам не читали? Сейчас требуется только разрешение от соседей, что они не имеют к вам претензий, потом сниметесь с учета в военкомате и выпишетесь в домоуправлении, заполните анкеты в двух экземплярах, приложите шесть фотографий альбомного образца, припасете пошлину и все это добро доставите к нам. И мы вам сразу по истечении отведенного срока выдадим паспорт, видите как хорошо…
— Ну, хватит нитки на нос мотать! — свирепо заорала бабка. — Аггел Джойнта! Сделал дело, подточил святыни — и домой, в Абвер?!
Она легким движением сбросила с плеч брезентовый плащ — пуще прежнего старуха вздурилась! — и предо мною, пораженным, заблистал золотым шитьем мундир штабс-ротмистра Отдельного корпуса Овира.
— Вот вам бланки анкеты, — деловито сказала добрая фея-Шапочка. — С вас трояк, если можно, без сдачи. Спасибо… Знаете, как заполнять?
— Там же русским по белому написано! — с ненавистью застонала карга-ротмистр. — У тебя русские в роду были? Нерусский, что ли?
— Вы в коридоре хорошенько изучите, где крестик ставить, где прочерк, ладно? — улыбнулась юница.
Тут ей попала в глаз соринка, она принялась тереть глазик. Я было взметнулся — набоко-ковским ко-кобелем — выгрызть, вылизать слизистую! Однако бабка строго рявкнула что-то среднее между «Кругом!» и «К ноге!» — и поджавши… несолоно хлебавши… уполз я…
В коридоре я, конечно, задерживаться не стал — сколько этих анкет на моей памяти поперебывало (чего там заполнять — спин у меня, как у всех, ну там четность, странность, время жизни… Секундное дело!) А двинулся я, побежал собирать бумажки — занятие, тоже знакомое сызмальства, еще в летнем детстве, в скаутско-приходском лагере приучали нас, малолетних, собирать бумажки вокруг корпуса.
Итак, сначала поскребем по суседям! Сосед Рабиндранат Сбокуживущий пробирался к двери на мой стук сквозь звенящие заросли пустых бутылок, крича: «Иду-у! Вот, отворю перед тобою дверь и никто не сможет затворить ее!»
— Здра-авствуй, человеческий детеныш…
— Слышь, Дрон, тут такая шунья-мунья… — начал я скороговоркой (главное — не дать Дрюне закурлыкать: «Карма, она действие оказывает… Кругом себя оправдывает!»).
— Да я, в принципе, знаю твои дела, — задумчиво сказал Рабиндранат, почесывая босой ногой спину. — Претензии? Да ты вообще-то вел себя хорошо… Бутылки, правда, после использования не всегда аккуратно за дверь выставлял, да удавалось спасать их потом на свалке. От неведенья все! Пошли, да поможешь мешок до пункта дотащить, очистишься…
Заручившись моим согласием, Рабиндранат отправился надевать тапочки и собирать мешок с тарой (она у него, скопившись, уже выползала из комнаты, как вечный хлеб). А я спустился на этаж ниже, откинул полог из шкур, прикрывающий вход, и вступил в жилище Юмжагина. Как раз из туалета, грызя съедобный корень, вылез сам Юмжагин, почесал свои спутанные черные космы, гневно пощелкал выключателем олгой-хорхоя, плюнул и раздраженно засопел:
— Вот, полюбуйтесь, Илья Борисович, как всегда — огонь умер! Воды же со вчерашнего утра нет. А стул-то не ждет! Под стол ходить прикажете?!.
