Нагаи Кафу - СОПЕРНИЦЫ
Звонкий голос отчетливо звучал в ушах Комаё, которая близка была к обмороку.
Комаё вернулась домой, она настолько была потрясена, что не уронила ни слезинки. Ведь она до сегодняшнего дня ни о чем не догадывалась! Пришла в тот дом и даже завела разговор с той… Стоило Комаё подумать, что эти двое теперь смеются над ней и называют дурочкой… Никакие слова не могли бы выразить её состояние.
Надо же было, чтобы именно в это время распорядительница О-Сада сообщила Комаё, что пришло приглашение из чайного дома «Тайгэцу». При мысли о том, что раз звонили из «Тайгэцу», то гость — Морское Чудище, Комаё чуть не задохнулась от гнева. Она сказала распорядительнице, что больна и хочет взять выходной,[27] после чего поднялась в комнату гейш на второй этаж. Однако не прошло и получаса, как она вызвала к себе распорядительницу — видно, передумала — и отправилась по приглашениям.
Через некоторое время, когда уже зажглись фонари, Комаё позвонила гейше Ханаскэ:
— Я немедленно отправляюсь в Мито. Объясни это как-нибудь распорядительнице О-Саде и хозяйке, ладно? Прошу тебя, помоги, пожалуйста.
На этом она, похоже, собиралась повесить трубку, и Ханаскэ поторопилась спросить:
— Кома-тян, а где ты сейчас? Ты в «Тайгэцу»?
— Нет, в «Тайгэцу» я заглянула только на минутку, я теперь в чайной «Гисюн», рассказала о своих планах хозяйке. Но звонить отсюда домой мне неудобно… Я вернусь завтра или послезавтра. Просто мне нужно кое-что обсудить с Сэгавой. Именем всех богов, прошу тебя, помоги!
Комаё почему-то вдруг неудержимо захотела увидеть лицо Сэгавы. Обида и боль снова и снова пламенели в её сердце, но пойти с ними ей было совершенно не к кому, и некому было её пожалеть, ей было очень одиноко и страшно. Комаё уже не раздумывала, что из этого может выйти, — ей не терпелось броситься в Мито, где был на гастролях Сэгава Исси.
12
НОЧНОЙ ДОЖДЬ
Даже с появлением в саду трясогузок и камышовок в тенистых зарослях вокруг пруда все еще таятся злые комары в полосатых панталонах, но зато, подступающая к самым окнам усадьбы зеркальная гладь доставляет утонченное зрелище водной стихии. В пору цветения водяного риса здесь можно летним вечером любоваться светлячками, которые, словно дождь, бьются о бамбуковые шторы. А осенью, подперев щеку рукой, можно вслушиваться в шелест тростника. Уединенной жизни в квартале Нэгиси пристало безлюдье водяных урочищ. Хозяин здешней усадьбы, Кураяма Нансо, оказавшись на пороге старости, проводил в созерцании и утро, и вечер, но даже травы и деревья в собственном саду не переставали удивлять его тем, как быстро солнце и луна сменяют друг друга.
Не успеешь оглянуться, а окропленные росой листья лотоса уже порвала летняя гроза, ветер с ревом треплет тростник, и на смену амарантам приходят осенние хризантемы. Под осенним дождем облетит вся кленовая листва, и вот уже кончается год, и приходит пора считать бутоны на деревцах сливы, зацветающих в сезон зимнего солнцестояния. Зимой вы зажимаете нос от запаха удобрений, которыми попотчевали корни старых деревьев, но зато в пору «великого холода» ягоды нандины и ардизии в снегу краше всяких цветов. Чашечка чаю, заваренного в полночный час, — вот наслаждение, которое дарит зима затворнику. И еще радость — букет из нарциссов и адонисов на книжной полке в кабинете. Однако и эти цветы когда-нибудь увянут, наступят дни весеннего равноденствия, и надо будет прежде всего привести в порядок корни хризантем, затем посеять траву… Для человека, который любит свой сад, дни станут казаться еще короче.
Поглощенный встречей и проводами сотен цветов, расцветавших и затем увядавших, писатель Нансо лишь едва задержал взгляд на свежих побегах молодой зелени, как вскоре зарядили дожди, и с каждым новым ливнем в саду становилось темнее. Утро, когда на землю начинали падать зрелые сливы, сменял вечер, приносивший успение сомкнувшимся листьям акации. Хотя в разгаре дня под палящими солнечными лучами пламенели цветы граната и облетали листочки вьюнка, с наступлением сумерек из-под пропитанных росой водяных трав уже доносились голоса осенних насекомых: то одна лишь трель, словно одинарная ниточка, а то — ниточка двойная…
Весна, лето, осень, зима — в свою пору перед глазами проходили все воспетые поэтами символы сезонов, тут и учебник стихосложения был ни к чему. И вот опять, как и год назад, в глубине зарослей заслышался щебет камышовок, и настала пора для привычной картины: трясогузки, с их подрагивающими хвостиками, расхаживающие вдоль кромки пруда. В мире, где обычаи и сердца людские день ото дня все переменчивей, постоянство, с которым эти птички каждый год появлялись в саду, отзывалось теплым чувством в душе Нансо.
Срезая как-то раз сухие ветви, он так был заворожен щелканьем садовых ножниц, что проредил заросли до самой ограды, служившей границей с соседним участком. Сквозь просветы в бамбуковой изгороди, увитой кое-где плетьми вороньей тыквы, хорошо виден был залитый солнцем соседский сад и даже сама усадьба с раскинувшимся перед ней водоемом.
Если уж Кураяма Нансо сквозь заросли кустарника пробирался к границе участка взглянуть украдкой на соседний дом, то имел обыкновение стоять там, пока его не приводили в чувство впившиеся в щеки комары. Похоже, что его притягивал вид старинного дома, сплетенных из ивняка ворот и тянущихся к пруду сосновых лап — все это напоминало иллюстрации к любовным повестям ниндзёбон.
Соседская усадьба использовалась прежде как загородная вилла одного из веселых домов квартала Ёсивара, но теперь там никто не жил. Что же касается усадьбы Нансо, то здесь обитало уже третье поколение его семьи, и поэтому само собой разумеется, что он, нынешний хозяин, прекрасно знал здешнюю округу, с детских лет слыша рассказы стариков и местные предания. Взять, к примеру, одно событие, случившееся еще тогда, когда Нансо помнил себя на руках у матери. В соседнем доме, который стоял там еще до реформ Мэйдзи,[28] однажды в ночь большого снегопада умерла женщина из квартала Ёсивара, отосланная на эту виллу для отдыха и поправки здоровья. Нансо прекрасно помнил, как опечалила его весть об этой смерти, хотя он был совсем еще ребенком. Вот и теперь, когда Нансо смотрел на одинокую древнюю сосну, с безупречной грацией простершую свои ветви от кромки старого пруда почти к крыльцу дома, он думал о том, что, сколько еще лет ни проживет он на свете, никогда не сможет объявить старинные баллады, такие, например, как «Мититосэ» и «Урадзато»,[29] всего лишь забавой виршеплетов. Пусть даже обычаи и чувства людей меняются теперь на западный манер — пока останется неизменным голос храмового колокола короткой летней ночью, пока виден на осеннем ночном небе Млечный Путь, пока существуют издревле растущие на этой земле деревья и травы, в основе долга и страсти, связующих мужчину и женщину, будет все та же вековая печаль, которая слышна в напевах дзёрури. Нансо рожден был стать писателем, к тому побуждали его и душевные склонности, и окружение. Его прадед был врачом, но при этом занимался и изучением японской словесности. Дед тоже унаследовал профессию врача, но прославился также как мастер комических пятистиший кёка. Когда во главе семейного дела стал отец Нансо, Сюан, уже накоплено было солидное состояние. В качестве лекаря в третьем поколении отец добился бы еще большего процветания — если бы только мир оставался прежним! После реформ Мэйдзи старая китайская медицина была отринута, и отец Нансо поневоле оставил это занятие, так уж вышло. Очень скоро он сделал своим ремеслом гравировку печатей, освоенную когда-то в качестве увлечения. Отец тогда даже имя сменил, стал зваться не Сюан, а Сюсай. Кроме всего прочего, Сюсай слагал стихи и знал толк в каллиграфии. Постепенно он свел знакомство с видными людьми, и в свое время имя его было хорошо известно в кругу токийских мастеров кисти и туши, каллиграфов и художников. Так доход его неожиданно стал гораздо больше, чем приносила прежде врачебная практика, и без особенных забот о создании капитала он скопил достаточно, чтобы его потомки не знали горя на долгом жизненном пути, — счастливый этим, он почил в мире.
Нансо к этому времени достиг двадцати пяти лет и уже успел опубликовать в газете пару выпусков романа в духе Бакина, автора минувших лет. После смерти отца осталось немало знакомств среди издателей и ведущих газетных публицистов, и Нансо связывал свое будущее с литературной работой. Однако он не был близок ни с кружком «Друзей тушечницы» и состоявшими в нем Бидзаном и Коё, ни с новыми литераторами, такими как Тококу, Сюкоцу или Коте. Не было у него и возможности познакомиться с писателями предыдущего поколения из кружка университета Васэда, такими как Сёё и Футо. Зато он любил в одиночестве погрузиться в старые японские повести и записки, оставшиеся от эпохи Эдо и запертые в обмазанном глиной хранилище старого дома в Нэгиси, где жили поколения его семьи. Временами он учился стилю у Тикамацу, временами у Сайкаку, а иногда образцом ему служили Кёдэн и Самба. Так вот он двадцать лет без устали работал кистью и подобно взыскательным авторам старой литературы гэсаку создавал свои романы с неспешным тщанием.
