Амос Оз - Познать женщину
— Посмотрим.
— А уж если задержишься у какой-нибудь красавицы, то, по крайней мере, позвони, предупреди. Чтобы не пришлось зря ждать с обедом. Просто не забывай, в каком состоянии твоя мать, и физическом, и душевном. Постарайся не прибавлять ей забот.
— Да оставь ты его наконец в покое, — вступилась Лиза, — пусть возвращается когда захочет.
— Вы только послушайте, что она говорит этому пятидесятилетнему мальчику, — насмешливо заметила Авигайль, и на лице ее при этом были написаны готовность к добру и всепрощению.
— До свидания, — повторил Иоэль.
В то время как он выходил, Авигайль продолжала говорить:
— Очень жаль. Как раз сегодня утром мне нужна была машина: я хотела съездить и отдать в починку твою электрогрелку, Лиза. Она всегда помогает тебе при болях. Ну, не беда, я схожу пешком. А может, прогуляемся вместе? Или я просто позвоню господину Кранцу и попрошу, чтобы он меня подбросил. Золотой парень. Конечно же, он с удовольствием отвезет и привезет меня. Смотри не опоздай. Пока. Ну, что же ты застрял в дверях?
XXI
Под вечер Иоэль босиком ходил из комнаты в комнату, держа в одной руке радиоприемник (Ицхак Рабин как раз давал интервью), а в другой включенную электродрель, за которой тянулся длинный шнур, соединяющий ее с розеткой. Иоэль высматривал, куда бы еще вонзить сверло, что еще можно подправить и улучшить. И тут в коридоре зазвонил телефон. Это снова был Патрон:
— Как здоровье? Что новенького? Не нужно ли чего?
Иоэль ответил, что все в порядке, ничего не нужно, спасибо. И добавил:
— Неты дома нет. Вышла. Не сказала, когда вернется».
— Ну зачем нам Нета? — рассмеялся телефонный собеседник. — Что нам, не о чем уже и поговорить?» И сменив тон, словно легко переключив скорость, повел речь о том, чему были посвящены заголовки всех газет, — о новом политическом скандале, грозившем свалить правительство. Воздержался от изложения собственной точки зрения, но виртуозно очертил суть разногласий. По обыкновению, с одинаковой доброжелательностью представил противоречащие друг другу позиции, раскрывая присущую каждой из них истину и глубину. И наконец его отточенная логика свела все, что может произойти, к двум открывающимся возможностям, одна из которых — первая ли, вторая ли — просто неизбежна…
Так продолжалось, пока Иоэль окончательно не потерял надежды понять, чего же все-таки от него хотят. И тогда Патрон вновь сменил тон и с необычной теплотой в голосе поинтересовался: не желает ли Иоэль заскочить завтра в отдел на чашечку кофе? Есть там несколько добрых друзей, «истосковавшихся по нему, жаждущих испить из источника его мудрости». И может статься — кто знает! — может статься, Акробат надумает, пользуясь случаем, задать Иоэлю парочку вопросов. По поводу одного старого, быльем поросшего дела, которое некогда было в замечательных руках Иоэля, да вот до сих пор еще не закрыто. Как бы там ни было, один-два вопроса гвоздем засели в голове Акробата, и только с помощью Иоэля можно вернуть ему покой. Короче, все будет очень здорово и уж точно не скучно. Завтра, около десяти. «Ципи принесла потрясающий пирог собственного изготовления, и я тут сражался как тигр, чтобы его не уничтожили сразу весь, а оставили тебе пару кусочков назавтра. И кофе за счет хозяев. Придешь? Немножко поболтаем? И может, откроем новую страницу?»
Иоэль поинтересовался, должен ли сделать вывод, что его приглашают на допрос. Но это предположение было немедленно опровергнуто. Заслышав слово «допрос», Патрон издал такой страдальчески потрясенный возглас, какой мог вырваться разве что у старушки, жены раввина, остолбеневшей от нецензурного ругательства.
— Фу! Как тебе не стыдно! — вскричал Патрон. — Тебя всего лишь приглашают, как говорится, на семейные посиделки. Ну да ладно. Мы несколько обижены, но прощаем. И никому не расскажем об этой твоей обмолвке. «Допрос»! Все, я уже забыл! Даже электрошокм не заставит меня вспомнить. Не беспокойся. С этим покончено. Ты этого не говорил. Наберемся терпения. И терпеливо подождем, пока ты сам не соскучишься. Не станем тормошить и будить тебя. И уж конечно, не будем держать зла. И вообще, Иоэль, жизнь слишком коротка, чтобы таить обиды. Брось! Подул ветерок — и нет его. Короче, если захочешь, заходи к нам завтра выпить кофе в десять утра, чуть раньше, чуть позже — не имеет значения. Когда тебе будет удобно. Ципи уже в курсе. Приходи прямо в мой кабинет, и она введет тебя без лишних расспросов. Я ей так и сказал: Иоэль имеет право свободно входить ко мне во все дни его жизни. Без предварительного предупреждения. Днем и ночью. Нет? Ты предпочитаешь не приходить? Что ж, забудь об этом телефонном звонке. Только передай Нете мой нежный привет… Не имеет значения… Вообще-то мы хотели увидеть тебя у нас завтра утром главным образом для того, чтобы передать тебе привет из Бангкока. Однако нечего толочь воду в ступе. Пусть будет по-твоему. Всего хорошего.
— Что?! — вскинулся Иоэль.
Но Патрон, похоже, счел, что беседа слишком затянулась. Извинился, что занял столько времени. Вновь попросил передать Нете, что нежно любит ее, и присовокупил наилучшие пожелания двум пожилым дамам. Пообещал, что нагрянет в гости неожиданно, как гром с ясного неба. Посоветовал Иоэлю думать о здоровье, побольше отдыхать и закончил словами: «Главное, береги себя».
Несколько минут Иоэль продолжал сидеть на банкетке у телефона в коридоре, все еще держа в руке электродрель. Мысленно он расчленил слова Патрона на маленькие блоки и стал перетасовывать их вновь и вновь то в одном, то в другом порядке. По привычке, выработавшейся за годы службы. «Две возможности, причем одна из них, та или иная, абсолютно неизбежна». А также: «засели гвоздем», «истосковались», «привет из Бангкока», «пятидесятилетний мальчик», «любила до конца», «электрошок», «право входить свободно», «подул ветерок — и нет его», «золотой парень». Эти словосочетания проступали как сквозь туман; казалось, ими размечено небольшое минное поле. А в совете «беречь себя» не удалось ему найти никакой погрешности.
Тут ему пришло в голову, что с помощью сверла электродрели можно убрать маленький черный предмет, лежащий у входа в разрушенный романский монастырь. Он немедля опомнился, сообразив, что так только напортит. А ведь его единственным желанием было поправить, что необходимо, и как можно лучше.
Вновь стал он обходить пустой дом, комнату за комнатой. Поднял и сложил скомканное одеяло, упавшее с постели Неты, поместив его рядом с подушкой. Заглянул в роман Якоба Вассермана, валявшийся раскрытым, обложкой вверх, на ночном столике матери, но не вернул в прежнее положение, а, отметив страницу закладкой, положил книгу под прямым углом к радиоприемнику. Расставил аккуратно целую пропасть склянок и коробочек с лекарствами матери. Затем немного привел в порядок косметику Авигайль Люблин, вдыхая ее ароматы и безуспешно пытаясь вспомнить запахи, с которыми хотел бы сравнить эти, щекочущие ноздри сейчас.
В своей комнате Иоэль постоял несколько мгновений, разглядывая через очки (что твой патер) старый снимок, на котором хозяин дома, господин Крамер, высокопоставленный чиновник компании «Эль-Аль», был запечатлен в мундире бронетанковых войск в тот момент, когда начальник генштаба Армии обороны Израиля генерал-полковник Давид Элазар пожимал ему руку. Генерал выглядел грустным и усталым: глаза полузакрыты, словно в предвидении скорой гибели, не вызывающей, впрочем, особого волнения. Зато господин Крамер на фотографии сиял улыбкой человека, открывающего новую страницу жизни, уверенного в том, что отныне все будет по-другому, чем было прежде, — более празднично, волнующе, возвышенно. Иоэль изучал в выражение его лица, но отвлекся на точку, оставленную на груди хозяина дома мухой. Эту точку он незамедлительно снял с фотографии кончиком пера той самой ученической ручки, которую Иврия обмакивала в чернильницу через каждые десять написанных ею слов.
Иоэлю вспомнилось, как, бывало, под вечер, на исходе летнего дня, еще там, в Иерусалиме, он возвращался домой и уже на лестнице слышал — нет, скорее, ощущал — звуки гитары одинокого соседа, доносившиеся из его, Иоэля, квартиры. Осторожно, словно вор, стараясь, чтобы не заскрежетал в замочной скважине ключ и не скрипнула дверь, неслышными шагами (сказывалась отличная тренировка) входил Иоэль, и вот они, жена его и дочь: одна устроилась в кресле, а другая стоит у к открытого окна, всматриваясь в просвет между стеной и пыльной кроной сосны, где виднеется кусочек пустынных гор Моава на том берегу Мертвого моря. Обе погружены в музыку, уносящую далеко-далеко, а человек, склонившийся над струнами, закрыл глаза и изливает душу. Порой на лице этого человека Иоэль замечал странную мину — страстное томление и трезвую горечь, затаившуюся где-то в левом уголке рта. Иоэль невольно пытался придать своему лицу подобное выражение… Когда очертания предметов уже растворялись в вечерних сумерках, а свет еще не был включен, мать и дочь, полностью отдающиеся музыке, становились так похожи, что однажды, войдя на цыпочках и намереваясь поцеловать Иврию, он коснулся губами затылка Неты. А ведь и он, и дочь избегали прикосновений.
